Форум » Публикации на тему патогенов, онкологических, иммунных заболеваний, СПИДа ... » О мышлении в медицине. Гуго Глязер » Ответить
О мышлении в медицине. Гуго Глязер
_lena_: http://www.bibliotekar.ru/424/index.htm О мышлении в медицине. Гуго Глязер В книге известного австрийского ученого Гуго Глязера «О мышлении в медицине» излагается развитие научной мысли на разных этапах истории медицины и дается логический анализ специфики врачебного мышления. Автор уделяет особое внимание стилю мышления клинициста, принципам профилактики и социальной гигиены, этике врача и другим многочисленным проблемам, с которыми врач сталкивается в своей повседневной жизни. Написанная просто и доступно, книга предназначена не только для врачей, но и для преподавателей высшей школы, студентов и широкого круга читателей. ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 1. Эпоха первобытных людей 2. Гиппократ 3. Современники и продолжатели Гиппократа 4. Гален 5. Арабские врачи 6. Салерно 7. Схоластики и революционеры 8. Ятромедицинское мышление 9. Семнадцатый и восемнадцатый века 10. Перед переломом в мировоззрении 11. Внедрение естествознания в медицину 12. Физиологи 13. Химиотерапия 14. Переход к целостному рассмотрению организма 2. СОВРЕМЕННАЯ МЕДИЦИНА 1. Основные вопросы 2. Этика врача 3. Стиль мышления клинициста 4. От общего к частному 5. Принцип профилактики 6. Перспективы ПОСЛЕСЛОВИЕ
Ответов - 16
_lena_: http://www.bibliotekar.ru/424/3.htm О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 1. Эпоха первобытных людей Когда головной мозг человека развился настолько, что человек смог не только видеть и ощущать, но и воспринимать как целое все то, что увидел и ощутил, он, разумеется стал думать также о сущности и происхождении страдания, которое ему доставляли болезни. Они появлялись, повергали человека на его ложе, с которого одни люди уже не вставали, в то время как другие оставляли его здоровыми. Первое казалось делом злых духов, второе — делом умилостивленного духа. Первобытный человек мог составить себе только одно представление о сущности болезни^ она вызывается таинственными существами, на которые могут оказывать влияние также и люди, обладающие способностями призывать эти существа, чтобы они могли войти в тело того или иного человека. В противоположность этим людям должны были существовать и добрые люди, которые своими молитвами, заклинаниями и священнодействиями, известными только им одним, могли склонить этих злых духов к тому, чтобы они выходили из тела больного. .Многие путешественники древности и менее отдаленных времен описывали подобное колдовство, и их некоторые сообщения вносят ценный вклад в историю первобытной медицины, причем нужно все-таки твердо помнить, что эти люди, несмотря на всю свою первобытность, являются не зачинателями, а уже продолжателями, опирающимися на тысячелетнюю традицию. Ведь представление о связи между болезнями и духом, несомненно, возникло в глубокой древности, чему благоприятствовало анимистическое представление, вера в одушевленность всех предметов: в одушевленность не только человек;), но н животных, растении, камней, словом, всех предметов, созданных как природой, так и руками человека. Во всем предполагалось наличие душевного начала, и тот, кто завладевал им с враждебными намерениями, мог навлечь на ближнего любую беду, болезни и даже смерть. Кроме того, определенные части тела, в том числе его выделения, как известно, считались особенно сильными носителями этого душевного начала. Волосам, например, в большой мере приписывались такие свойства, и совсем не случайно в библии повествуется о том, что сила Самсона заключалась в его волосах. У ортодоксальных евреев еще и поныне существует обы-чей не выбрасывать срезанных ногтей, а сжигать их. Это, очевидно, тоже пережиток веры в демонов. Яснее это проявляется у первобытных народов, которые не оставляют своих выделений на солнце и на ветру, а их тщательно закапывают или по меньшей мере покрывают слоем земли, несомненно, не из соображений гигиены, а из опасений, что они экскрементами этими могли бы повредить своей душе и тем самым всему организму. Ведь они были убеждены и убеждены и в настоящее время в возможности подпасть таким образом под действие колдовства, приносящего болезнь, и даже происходившие в XX веке процессы ведьм — такие примеры относятся к самому недавнему времени к Западной Германии — свидетельствуют о том,, что представления эти еще не вполне исчезли из сознания необразованных людей. Фокусы волшебников и знахарей привели к тому, что некоторые действительные знания о лекарствах были спутаны и затемнены; этого, естественно, нельзя исключить. Также и об этом упоминается в описаниях путешествий. Существенное значение, как можно понять, приобретает огромная сила внушения, оказываемого драматическими приемами изгнания злого духа, которой, как известно, не могли не поддаться даже современные европейцы. Страх перед колдовством, перед духами настолько велик у первобытного человека, что становится существенным фактором в течение всей его жизни. Это приводит к тому, что даже сильный мужчина запирается в своей хижине, почувствовав хотя бы незначительное недомогание. Они считают себя во власти колдовства, и чувство страха у таких первобытных людей, несомненно, уже способно вызывать симптомы болезни. Во всяком случае, не только путешественники, но и врачи, работавшие, в тропических странах, сообщают о явлениях, заставляющих предполагать инфаркт сердца в современном понимании, гш.чилнпып сильной психической нагрузкой, из ряда вон выходящим страхом. Ведь в сущности инфаркт серди,;! следует рассматривать как болезнь цивилизации только по признаку его частоты. Верой it существование такого же духа заполнено и профилактическое мышление первобытного человека, и мы знаем, что вера эта не исчезла и поныне и притом даже у народов, стоящих на высокой ступени цивилизации. Вера в духов, присущая первобытным людям, и их медицинское мышление, связанное с этой верой, модернизировались; промышленность занялась и этой областью; и вот эти пережитки первобытных времен, связанные с модой и с суеверием, стали выражаться в пользовании разными амулетами, которые люди носят сами, надевают на ребенка и вешают в автомобиле. Ведь все это не что иное, как продолжение первоначальных медицинских представлений, пережитки первобытной эпохи, которых не смогли преодолеть ни научные исследования, ни реализм. Профилактическая медицина первобытных людей, естественно, содержала и содержит также и другие практические приемы. Среди амулетов первобытных народов можно найти предметы, считающиеся носителями душевного начала, разумеется уже обезвреженного, благодаря чему опасное действие его превратилось в защитное. Таким амулетом является, например, косточка, изъятая из тела умершего. Особой формой профилактики, частично стоящей вне этого круга представлений, является нанесение ран, рубцы после которых служат украшением и защитой от демонов. Эта пограничная область между этнографией и медициной весьма богата очень интересными частностями, многие из которых относятся и к истории медицины. Так, можно считать, что трепанацию черепа производили не только с чисто лечебной целью, например для удаления наконечника стрелы или других инородных тел, но также и для создания отверстия, через которое злые духи могли бы выйти из головы, если они овладели человеком и вызвали у него душевную болезнь. Но трепанация производилась и как профилактическая мера; так, у некоторых племен мать выскабливает у ребенка кусочек черепной кости острой раковиной, чтобы облегчить постоянный выход злых духов и тем самым предохранить ребенка от болезней, в частности от головных болей. Так в медицинском мышлении первобытного человека сочетаются мистика, вера в духов и разумные действия.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 2. Гиппократ Как ни ценны с медико-философской точки зрения сообщения о медицинских представлениях первобытных людей, историю мышления в медицине следует по справедливости начинать с момента, когда можно было говорить о медицине как о науке; это произошло с началом деятельности Гиппократа, в V веке до нашей эры. В этой связи нет необходимости рассматривать вопрос о том, до каких пределов образ и деятельность Гиппократа соответствуют исторической действительности. Достаточно сказать, что гиппократическое мышление, если оно и было временно оттеснено на задний план, каждый раз появляется в медицине и что также и в настоящее время снова, разумеется, не в его частностях, а как нечто целое и символическое, рассматривается как сокровищница знаний в сочинениях своих, охватывающих.всю медицину,,/Гиппократ, естественно, занимался и вопросом о причинах болезней, причем он все найденное до него, так сказать, представлял себе как нечто окончательное по его мнению, не нужно ни новых гипотез, ни" чего бы то ни было ненадежного и сомнительного; ведь медицина издревле располагает всем —исходной точкой и дальнейшими путями, и только надо пользоваться ими ^продолжать исследования и тогда возможно будет преуспеть. «Но кто пренебрегает всем тем, что себя оправдало издавна, и хочет вести исследования только иным способом, тот заблуждается сам и обманывает других». Примечательно, что Гиппократ при рассмотрении причин болезней начинает с вопроса о питании: не только недостаток, но и избыток пищи вызывают многие болезни; поэтому необходимо знать меру, положенную тому или Иному человеку. Это трудная задача, и следует радоваться, если врач делает при этом только небольшие ошибки. Только благодаря врачебному искусству можно познать природу челотка. Ванна, принятая в неподходящее время, пли физическая работа, произведенная не вовремя, могут оказать дурное действие. Следует знать, как отдельные факторы влияют на человека; в против-' ном случае мы не сможем назначить подходящие мероприятия. Уже из этого следует, что Гиппократ по меньшей мере для внутренней медицины требует целостного рассмотрения, к которому он каждый раз возвращается; уже эти немногие положения дают нам ясное представление о гиппокрэтическом мышлении. При анализе мышления Гиппократа и его школы, ставшего основанием для его учения в целом, мы приходим к заключению, что стержнем его является учение о соках. В своей книге о природе человека он дает ясное определение: человеческое тело содержит кровь; слизь, желтую желчь и черную желчь; соки эти определяют природу, конституцию тела, и от них зависит состояние здоровья и болезнь. Человек здоров только при правильном смешении соков) любое неправильное смешение вызывает болезнь или продолжительное недомогание. Соки должны в отношении силы своего действия и количества находиться в правильном взаимном соответствии. Они также должны быть полностью смешаны, т. е. ни один сок не должен отсутствовать; не должно быть ни избытка, ни недостатка сока; соки должны быть соответствующего качества и в надлежащем количестве. Вопрос о том, как теория четырех соков могла возникнуть, много обсуждался, но ясного ответа, разумеется, дано не было. Большинство историков предполагает эмпирическое возникновение этой теории: врачи наблюдали многие выделения человеческого тела и относили их к четырем группам; желтая желчь появлялась при рвоте, а черная — в стуле. Число четыре соответствовало также и числу элементов — огонь, вода, воздух и земля, причем все-таки следует сказать, что в сочинениях гиппократиков о таком параллелизме не говорится нигде. Наблюдались также и изменения, которые могут происходить в соках, например свертывание; на их основании делали вывод, что воздействия на соки, например холод или жара, способны вызывать болезни. Также и образование слоев в свертывающейся крови придавало мысли врача такое же направление. Люди всегда были склонны усматривать аналогии и тем самым создавать теорию на основании эмпирии. Также и в народе— не только у древних греков — учение о соках существовало и было признано, несомненно, еще до Гиппократа. Его школа учение это сформулировала. Что это принесло пользу медицине, вполне понятно. Во всяком случае это было началом, позволившим обратиться к наблюдению. У Гиппократа можно найти положение: «Наибольшей хвалы заслуживает такой врач, который' является врачом и философом»; но это не уменьшает значения сказанного выше. Для него философия означает не то, что под нею обыкновенно понимают, какова бы она ни была, но наслоение наблюдений, эмпирии и ясное выделение учения о четырех соках, которое он считал весьма важным для физиологии и патологии и которое было прямым результатом упомянутого направления мыслей. Четырем сокам соответствуют и четыре основных качества: теплое, холодное, сухое, влажное; эти основные качества Гиппократ отождествляет опять-таки с че-1 тырьмя временами года; все это определяет и способ лечения. Мышление, основанное на теории четырех соков, таким образом, определяет поведение врача и придает врачу школы Гиппократа особые черты. Врач должен наблюдать и принимать во внимание все то, что возможно подметить у больного,— выражение лица, температуру тела, особенности со стороны отдельных частей тела, выделения, каждую частность в его питании; клима-т, время года, погода и ветры также имеют определяющее1 значение для больного, а поэтому и для лечебных назначений. Ибо зимою, когда преобладают холодные соки, следует поступать не так, как летом — временем сухости и сухих соков. Это заходит так далеко, что Гиппократ говорит: если бы понадобилось одному и тому же человеку четыре раза в год назначать одно и то же слабительное, то его выделения зимой были бы самыми слизистыми, весной — самыми влажными, летом — самыми желчными, а осенью — самыми темными. Медицинское мышление Гиппократа является не только пангуманистическим, охватывающим всего человека, весь его организм, но и панкосмическим, вовлекающим в распознавание и лечение весь мир, со всеми явлениями природы и событиями в ней. Учение о четырех соках, т. е. гуморальная патология, является его альфой и омегой. И если и настоящее время гуморальное мышление стало нужным снова в связи с учением о внутрен- : ней секреции, то это только новая оправа и новое содержание гпшюкратического мышления." Уже из этого возможно усмотреть аллопатическую установку Гиппократа. Каждая болезнь, каждое проявление болезни требует чего-то противоположного своему первоначальному возникновению/ Речь идет о противоположности симптомов и притом не только в фармакологическом смысле, в области лекарств, но и во всем лечении в самом широком смысле. «Врач должен противодействовать наблюдаемой болезни, свойствам организма, времени года и особенностям возраста; то, что сокращается, он должен расслаблять; то, что расслабилось — сократить. При таких действиях заболевшая часть тела лучше всего поправится, и именно в этом, по моему мне-пию.'и заключается выздоровление». ■* . . К таким мыслям, касающимся лечения, Гиппократ пришел, исходя непосредственно из положений своей гуморальной патологии. О том,- что он при всякой терапии придавал очень большое значение диете, уже было сказано выше. К питанию он относил также и дыхание и со своей точки зрения с полным правом, так как его знание физиологии было скудным. Ведь воздух в сущности является таким же важным и даже более важным источником силы, чем пища и питье. Так, он пришел к мысли, что при распространении ;' эпидемий воздуху следует приписывать большое значение. Ведь если множество людей заболевает одновременно, причем наблюдаются одинаковые симптомы, то прежде всего следует подумать о том, что общее было у этих людей при вспышке болезни. Ведь нельзя сказать, что болезнь можно было бы объяснить образом жизни того или иного человека, так как люди ведут разный образ жизни. Но одинаковым и .общим для всех является дыхание, вдыхаемый воздух, одинаковый для всех — для мужчин и женщин, для богатых и бедных, для пьющих вино и для пьющих воду, для потребителей пшеничного хлеба и для потребителей ячменного, короче говоря — для всех, и поэтому повальные болезни можно приписывать влиянию воздуха. Гиппократ перенес эти столь ярко изложенные положения также и в свою практическую деятельность. Когда в Афинах началась чума (впрочем, это, вероятно, была не чума, а оспа), он сказал, что болезнь принесли северные ветры, и поэтому предложил зажечь костры с северной стороны города, чтобы помешать воздуху поступать в Афины; такое мероприятие применялось и много веков спустя всякий раз, как в каком-нибудь городе возникала сильная эпидемия. Не менее интересно и требование Гиппократа, чтобы во время эпидемий люди не изменяли своего образа жизни, так как такая перемена облегчила бы их заболевание; следует только стараться сохранить вес своего тела на низком уровне и поэтому несколько уменьшить потребление пищи и напитков. Он обосновал также и следующий совет: если человек худеет, то он может дышать слабее и в него поступает меньшее, чем ранее, количество вредного воздуха. Из этих же соображений он советует также переменить место жительства; город, в котором царит эпидемия, следует покинуть. Учение Гиппократа, приведенное в систему и преисполненное медицинского мышления, было не плодом теории, не сознательным построением научной систематики, каким до Гиппократа была так называемая книд-ская школа, но результатом наблюдения, наукой, осно-. ванной на опыте, причем последний имел главное значение. Но опыт можно было приобретать только у постели больного благодаря наблюдению, запоминанию картины болезни, коротко говоря — благодаря тому, что создает хорошего практического врача. • Как и многие врачи того времени, Гиппократ был жрецом и первый потом разделил эти два вида деятельности. В храме его родного,города Коса находилось много вотйвных1 дощечек,""на которых были написаны молитвы больных, перечислялись их страдания и указывались лечение, его успехи и неудачи.) В сущности это были истории болезни, начинавшиеся и оканчивавшиеся молитвой, обращенной к божеству. Они не были выставлены для всеобщего обозрения, не всем были доступны, т. е. не были вотивнымн изображениями в позднейшем смысле слова, но хранились как сокровище и тайна храма; они были доступпы только лицам, состоящим при храме, врачам-жроцлм, п поэтому также и Гиппократу, а он, конечно, тщательно изучал эти записи; они были его учебниками, а сам он — прилежным и одаренным учеником. О медицинском мышлении Гиппократа свидетельствуют все его сочинения; его афоризмы (правильнее — положения его учения) представляются классическими. В прежнее время их переводили и издавали очень много раз и сделали своего рода молитвенником для врачей. Уже первое из этих положений преисполнено человеческой мудрости, прозорливости и медицинской правильности, так что его также и в настоящее время можно было бы прочитать всем врачам, больным и их близким: «Жизнь коротка, путь искусства долог, удобный случай быстротечен, опыт ненадежен, суждение трудно. Поэтому не только сам врач должен быть готов совершить все, что от него требуется, но и больной и окружающие и все внешние обстоятельства должны способствовать врачу в его деятельности». В целом это собрание положений является как бы врачебным справочником, в сжатой форме, в виде афоризмов, дающим врачу все существенные сведения как о симптоматике, так и о лечении и прогнозе. Медицинское мышление тех времен, как его формулировал Гиппократ, было дано практическому врачу в легко ему доступном письменном виде.; J К нему можно прибавить, пожалуй, самое красивое положение, относящееся к древним временам, а именно гиппократову клятву. Она содержит всю этику врача того времени, которая почти полностью сохранила свое значение вплоть до наших дней. Как в те времена, все, желавшие вступить во врачебное сословие, должны были произнести слова этой клятвы, так и в наше время во многих университетах клятва Гиппократа, хотя и в из мененной форме, читается будущим врачом при выдаче ему диплома и подтверждается произнесением слова «spondeo» (обязуюсь). Эта клятва содержит нравствен ное учение в том виде, в каком оно могло было быть ус тановлено в те времена.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 3. Современники и продолжатели Гиппократа Принципы мышления, характерные для Гиппократа, мы находим также и у великих философов того времени: у Платона (427—347), который был несколько моложе Гиппократа, и у Аристотеля (384—322): У Аристотеля это вполне понятно; ведь он был естествоиспытателем и поэтому быстро воспринял учение великого врача. Но с Платоном, философом античного мира, дело обстояло иначе. Это был человек, любивший знание само по себе, мудрость, и это обстоятельство могло вызвать у него интерес к Гиппократу, который ведь был не только врачом, но и философом. Наоборот, философ Платон был сведущим человеком также а в области природоведения, включавшего в себя и медицину. Поэтому мы также и у него находим много медицинских высказываний. Это выражено яснее всего в его диалоге «Тимей, сочинение о природе». Это небольшое произведение понятно только человеку, знакомому с сочинением Гиппократа. Соответственно смыслу сочинений Гиппократа врач должен исходить из понимания природы как целого, макрокосмоса, т. е. неба и звезд, а также и микрокосмоса, человека, если он хочет понять природу человека, его тело и его душу. И если в макрокосмосе происходит правильное круговращение светил, нарушение которого приводит к катастрофам, то нечто подобное наблюдается и у человека. Ведь в нем все движется: также и в нем происходит круговращение на основании вечных законов, не поддающихся изменению. Ибо болезни возникают вследствие изменений четырех основных веществ, вследствие избытка или недостатка того или иного сока, вследствие неправильного соотношения между ними, застоя воздуха", слизи или желчи, словом, вследствие расстройств в обращении одного из соков. Душа, по представлению Платона, состоит из двух частей, бессмертной и смертной; последнюю можно сравнить с вегетативной нервной системой,- т. е. с симпатическим и блуждающим нервами. То или иное состояние тела может вызывать заболевания души; «Неразумие есть болезнь души». Наблюдаются два вида неразумия: сумасшествие и неведение. Все то, от чего человек при этом страдает, в какое бы состояние он ни пришел, следует рассматривать как болезнь. Итак, Платон знает два вида психозов - манию и слабоумие. Между телом и душой должно быть состояние соразмерности, уравновешенности; пи одна часть человеческого организма и<> должна брать верх, с тем чтобы таким образом создавать несоразмерность. «Как для здоровья и болезни, так и для добродетели и порока не существует большей соразмерности (или же несоразмерности), чем между душой и телом. Но мы этого не видим и не думаем о том, что, если сильная и во всех отношениях великая душа сочетается со слабым и ничтожным телом, то живое существо в целом некрасиво, так как оно, в отношении важнейших соразмерностей, несоразмерно... Для обеих частей существует единственный путь спасения: не приводить в движение ни души без тела, ни тела без души, дабы и одно и другая, помогая друг другу, приходили во взаимное равновесие и таким образом оставались здоровыми. Итак, человек, занимающийся наукой или каким-нибудь иным напряженным умственным трудом, должен производить также и движения телом, занимаясь гимнастикой. И тот, кого заботит развитие его тела, должен также оказывать противодействие этому, посредством деятельности своей души, занимаясь музыкой и философией любого направления — если он хочет, чтобы его по справедливости называли и красивым физически и в то же время действительно разумным». Итак, это и терапия и в то же время профилактическое мышление. В общем Платон относился к медицине и к врачам строго, хотя Гиппократа ценил высоко. Во всяком случае он не. был врачом по профессии. Возможно, что именно поэтому он многое видел более ясно. В следующих положениях он высказывает во всяком случае правильную мысль (следует подумать хотя бы о невротиках и об истерических людях): «Только в том случае, если ты согласен прежде всего предоставить в мое распоряжение свою душу и поговорить о ней, я приложу лекарство к твоей голове, страдающей от болей». В другом месте он говорит: «Если человек применением лекарств подавляет течение болезни (в противоположность ее продолжительности, определенной судьбою), то из малых зол обыкновенно возникают большие, из редких—- частые. Поэтому все подобные страдания следует регулировать образом жизни, пока для этого еще есть время. Но нельзя применением лекарств порождать большее зло». Платон говорит также, что любое течение болезни каким-то образом напоминает природу живого существа. Болезнь не есть нечто самостоятельное, противопоставляющее себя состоянию здоровья, как если бы она была сторонним существом; она скорее является как бы совладельцем пораженного организма, она ведает некоторой частью того, что совершается в жизни организма, не как инородное тело, а как сама жизнь. Прошло много времени, пока это положение было воспринято врачебным мышлением. Благодаря универсальному содержанию познаний ученого тех времен, т. е. философа, Платон_ связывал свои представления о четырех основных веществах с математически-геометрическими представлениями: пирамида соответствует огню, куб соответствует земле, октаэдр параллелен воздуху, эйкосаэдр с его 20 равносторонними трехугольниками можно сравнить с водою. Только неодинаковость веществ формы порождает движение. Одинаковость формы тождественна покою. Но человеческое тело требует движения, требует побудительных сил, круговорота. В своем сочинении о природе Платон прибегает к образному языку, даже в кажущихся, столь сухими анатомических описаниях. Для Платона этот мир является прекраснейшим и совершеннейшим космосом, но человека он считает микрокосмосом, помещенным во вселенную как его часть. В то время как у Платона философское мышление было на переднем плане, Аристотель, этот выдающийся естествоиспытатель IV века до нашей эры, блестящий наблюдатель, описавший разных животных, был систематически мыслившим исследователем одушевленного мира. Но на медицину он оказал не особенно благоприятное влияние, так как, не задумываясь, перенес на человека все то, что он нашел при анатомических исследованиях животных, а позднейшие естествоиспытатели и врачи сохраняли эти представления. Это продолжалось более 2000 лет, пока Везалий не положил основания истинной анатомии. Кроме того, мышление Аристотеля было вполне телеологическим: все целенаправлено. Это было его основной мыслью, а так как его учение было усвоено каждым образованным человеком уже ввиду высокой ценности его естественнонаучных описаний, то оно в сущности задерживало развитие мышления и исследования в медицине и ее дальнейшие успехи, хотя «Естественная история» Аристотеля еще и паше время является классической и заслуживает ознакомления с ней. В ближайшие после Гиппократа времена наблюдались, как это можно понять, отступления от его учения. Прежде всего ученые убедились в том, что они очень мало знают анатомию и физиологию нормального человека; в связи с их попытками заполнить эти пробелы возникла медицинская школа, в большей степени основанная на теории и поэтому названная догматической. Она придавала особое значение «пневме», веществу, поступающему в кровеносные сосуды вместе со вдыхаемым воздухом. Независимо от оценки значения этой школы следует сказать, что она продолжила путь к успехам в медицине, хотя последние оказались возможны лишь в Александрии. Там еще при жизни Александра Македонского и в еще большей степени при его преемниках возник настоящий университет, а огромная библиотека, основанная Птолемеями и постепенно пополняемая, делала возможной научную работу. Это послужило на пользу врачам, которым, кроме того, впервые было разрешено вскрывать трупы. Поэтому, начиная с III века до нашей эры, в Александрию стали стекаться врачи, среди которых, естественно, были и выдающиеся. Наиболее значительными из них были Герофил и Эрасистрат. Герофил, много сделавший в области анатомии и физиологии, несмотря на это, оставался верен учению Гиппократа; он только дополнил его своими мыслями, но в общем оставался практическим врачом, руководствовавшимся своим опытом. В отличие от него Эрасистрат отклонял учение Гиппократа и всю косскую школу; он хотел построить систему медицины как часть естественных наук. Кровь и пневма были для него веществами, определяющими жизнь человека: кровь, которая благодаря приему пищи поступает в отдельные органы, "таким образом, упорядочивает отправления в теле, пневма же придает силы; она является носителем энергии и поэтому для жизни более важна, чем все другие начала. Движущей силой для притока как крови, так и пнеимы считалось то, что впоследствии называли боязнью пустоты (horror vacui), т. е. присасывающая сила. Для крови сердце является центральным органом, а кровеносные сосуды — путями; для пневмы исходным местом служит скорее всего легкое, но оттуда пневма переходит через сердце и печень также и в Головной мозг, вследствие чего в сущности есть два вида пневмы: есть также и психическая, использующая нервы в качестве своих путей. Таковы нормальные процессы; если они нарушаются, то возникают болезни, причем как причину расстройства следует назвать плетору, переполнение неиспользованными, непереваренными веществами. В случаях, когда плетора становится стойкой, возникает болезнь. Таким образом, Эрасистрату болезнь представляется местным процессом, причем он в противоположность своим предшественникам рассматривает лихорадку не как болезнь, а как симптом.'В_настоящее время мы можем оценить значение Герофила и Эрасистрата только на основании влияния, какое они оказали на врачей своего и последующего, времени. Это влияние было чрезвычайно велико, и из этого можно заключить, что их теория и практика имели большее значение, чем можно было бы думать на основании их сочинений, дошедших до нас в виде отрывков. Все же огромное значение александрийцев для развития медицины вне всяких сомнений. Следует упомянуть о двух достижениях, относящихся к хирургии: они научились применять оглушающее, т. е. обезболивающее лекарство — мандрагору и перевязывать кровеносные сосуды при ампутациях конечностей. Это были огромные успехи.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 4. Гален Античная медицина по своему существу была медициной школ, сект, причем сторонники этих школ вскоре признавали свои ошибки; поэтому только немногие врачебные школы оказались способными приобрести значение. Действительно, великий врач снова появился только тогда, когда культурное наследие Эллады было воспринято в Италии и во II веке нашей эры начал свою деятельность Гален из Пергама, выходец из Малой Азии. Он написал очень много сочинений и снова привел в систему беспорядочные теории и умозрительные построения. После Гиппократа Галей является самым значительным врачом древности. Между мышлением Гиппократа п мышлением Галена, разумеется, были большие различия. Гален через шесть веков уже имел возможность выбирать из многочисленных теорий и способов лечения; развивать это дальше ему помогало его искусство. По этой причине он не придавал значения той точности в мелочах, которая была характерна для наблюдения за больным и была свойственна Гиппократу. Галлен искал причины болезней, т. е. ставил себе целью каузальную медицину, для чего ни у него, ни у его продолжателей почти всегда недоставало основ и должно было недоставать. Также и его мышление определялось представлением о пневме, которую он отождествлял с жизнью и с ее силами. Гален твердо придерживался учения Гиппократа о четырех элементах и четырех соках, но изменил эти учения, приписав главную роль крови и видя в ней смесь всех элементов, в то время как три прочих сока — слизь, желтая и черная желчь, для него оставались связанными один с другим попарно; порочное качество или порочное сочетание соков порождает болезнь и это затем требует лечения средствами и способами, действующими противоположно. Итак, его основное положение гласило: противоположное противоположным (contraria contrariis), в то время как Гиппократ признавал не только аллопатическую, но и гомеопатическую медицину. Горячие болезни следует лечить холодом, холодные — согреванием, и с течением времени по галеновскому правилу был найден и предложен целый ряд лекарств и предписаний, касавшихся терапии. Разработка гомеопатических представлений и создание целого учения и лечебного метода относятся к значительно более позднему времени. Сочинения Галена вполне удовлетворяли запросам врачей не только его времени, но и последующих поколений, и то обстоятельство, что на протяжении четырнадцати веков каждый врач знал и пользовался его книгами, позволяет нам, исходя из практики, правильно оценить их значение. Гален в противоположность Гиппократу хотел сделать медицину наукой. Для Гиппократа она была искусством, для Галена — наукой, подобной другим; однако он не находил ее основ, так как подобно некоторым другим великим врачам, жившим и до, н после него, мыслил телеологически и интересовался назначением каждого органа, а не его строением и функцией. Он был усердным анатомом, но все-таки вопрос о назначении органа, о задаче, которую ему поставила природа, для Галена был на первом плане и определял его теорию медицины. Тело человека, говорил он, существует лишь для того, чтобы служить душе, которая хочет выполнять свои функции, для чего тело и предоставляет ей соответствующие возможности. При этом также и для Галена пневма, состоящая из трех частей, имеет решающее значение. Центральными органами он считает сердце, головной мозг и печень. В античной медицине именно печень играла особенно большую роль. Это был таинственный орган, на значение которого для предсказаний некогда указывал еще Платон. Для Галена печень была органом кроветворения, т. е. источником питания человека; желудок и кишечник — ее слугами, приготовляющими и доставляющими ей пищу; затем кровь поступает по венам в правое сердце, затем оттуда в артерии и, таким образом, в отдельные органы. Мышление Галена соответствует строению человеческого тела; ведь последнее состоит, с одной стороны, из твердых и жидких частей, с другой — из однородных и неоднородных. К первой группе относятся кости, мышцы и жировая ткань, ко второй —• почки и печень. Ведь Га-лен, как уже было сказано, был также и выдающимся анатомом, строго говоря, последним анатомом древнего мира и в то же время физиологом; он признавал и понимал значение тесных связей между этими двумя дисциплинами. Он, естественно, занимался анатомией животных и, само собой разумеется, переносил получаемые данные непосредственно на человека. Также и это не изменилось на протяжении последующих столетий. Терапевтическое мышление Галена совпадало с мышлением Гиппократа и тождественно с мышлением всех врачей и всех времен: лечит природа, но она часто оказывается несостоятельной, ее сила имеет границы, и вот тогда дело врача — прийти ей на помощь. Для силы природы Гиппократ предложил слово «physis». Но что такое «физис»? Гиппократ удовлетворился словом, но Гален хотел прийти к ясному понятию. Его формулировка была простой: «физис» есть сила жизни; она поддерживает нормальные функции тела и, если начинается болезнь, то определенные части этой «физис» действуют сильнее и стараются восстаиопить нормальный порядок. Примером этого может служить опорожняющая сила, имеющаяся налицо всегда, по значительно укрепляющаяся, если возникает необходимость удалить из тела начало, обусловливающее заболевание (materia peccans). Терапия Гиппократа исходила из принципа: перед врачом поставлена единственная задача — вылечить больного, и если ему это удается, то совершенно безразлично, каким образом он этого достиг. Гален таким упрощением не удовлетворялся, хотя оно сохраняет свое значение навсегда. Он старался создать систему терапии и пришел к следующим выводам: подобно тому, как природа имеет и развивает силы, чтобы противодействовать болезни, так и лекарства обладают силами, действующими в смысле человеческой «физис». При этом он разли-, чает в лечебных средствах три ступени. Первая ступень начинает действовать при помощи основного качества, присущего соответствующему лекарству. При этом определяющими являются четыре кардинальных качества, т. е. теплое, холодное, сухое, влажное, и это соответствует принципу противоположности, т. е. при горячих болезнях показаны холодные лекарства и т. д. Чтобы достичь второй ступени действия лекарств, комбинируют два ко-чества, например холодное и влажное. На третьей ступени, т. е. при применении слабительных, рвотных, мочегонных и других средств, достигают специфического действия; таковы главные галеновские врачебные назначения. Естественно, наблюдалось различное действие средств, более слабое и более сильное; так бывало на всех ступенях. В самом действии Гален опять-таки различал actus и potentia. Это можно пояснить на примере: огонь горит; перец тоже горит, но это горение — двоякого рода: огонь горит с actus, а перец с potentia. Таковы были понятия, для времен Галена ясные и определявшие поведение врача. Что касается силы действия лекарств, то Гален допускал четыре степени: от совсем легкого действия и до разрушительного; это подразделение в общем и можно было бы назвать целом принимается во внимание при дозировке ив наше время. Во всяком случае галеновская теория возникновения болезни н лечения позволяла создать определенное учение, а прежде всего дать практическому врачу то, в чем он нуждался. Мышление Галена было конструктивным; его можно назвать даже научным,.так как оно было основано на наблюдении и эксперименте. И если созданная им система, как уже было сказано, просуществовала почти полторы тысячи лет, то это следует приписывать не только скудности знаний в это столь продолжительное время, когда не возникло ничего лучшего, но также и достоинствам огромного труда, который, несмотря на отсутствующую новизну, в своей эклектике и разумности, как и в систематическом мышлении, предлагал все то, что было возможно предложить. У Галена и при его жизни, и после смерти было много врагов. Он скорее всего не был человеком, располагающим к себе, и в его мышлении творческое начало отсутствовало. Если он все-таки был бессмертен, то для этого были все основания. Ведь он, как никто другой, произвел синтез всех положений, учений и данных опыта, которые до него были накоплены в медицине, и использовал их как источники медицины, из которых было возможно черпать. Его мышление было мышлением человека с ясным умом, который, будучи представителем гуморального учения, все же обращался и к другим теориям и сочетал их с наблюдениями и данными врачебного опыта, имевшимися в те времена. Поэтому он является и остается вторым после Гиппократа и последним представителем классической медицины древнего мира. Созданная им теория медицины была прочным зданием, выдержавшим бури в течение столетий и не вызывавшим у врачей никакого желания заменить его другим.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 5. Арабские врачи -В_£1ранах Азии и Африки, в которых ислам утвердил свое господство, он проник и R медин,ид£иШР_.]Н![Ь11М£??_р_! и мы должны именно в этом свете рассматривать всю медицину, начиная с VII века и до нашего времени. Ибо ислам с его простыми формулировками, не оставлявшими никаких сомнений, дал в Коране сводку предписаи ^'предостережении, которые служили, так сказать, нрак-.тическим руководством и оказывали большоё~шшяние^а заботу о здоровье населения. Мы не можем сказать, следует ли и в настоящее время рассматривать предписания Корана как гигиенически ценные указания, действительно ли они порождены опытом и соображениями, относящимися к медицине, или же возникли на почве религиозного мышления и мироощущения, подобно прочим законам и запретам. Их влияние на здоровье народа было во всяком случае значительным, и народы Востока, исповедовавшие ислам, должны быть за это благодарны основателям их религии. Если европейцы, посещавшие страны Востока, сообщили, что народы, исповедовавшие ислам, были самыми чистоплотными в мире, то это заслуга магометанского вероучения, содержащего также и предписания, которые впоследствии были названы санитарными. Но медицинским мышлением это не было. .Медицина ислама с самого начала сводилась к собираншо, приведе- .нию в порядок_.и истолкованию древнегреческой.ж;ЁДИДИ-ны, обогащенной сведениями, заимствованными из Ин-ЛикЬ_-И/рана и Египта и объединенными в сочинениях, -Которые впоследствии стали достояниш~таюке~Ъ европейских врачей и в течение некоторого в_р_емени оставались даже_после того, как Парацельс предал jT^11МНМ^1_у введения многих лекарств; благодаря, им до нас также дошли сочинения Гиппократа; но творческим, пролагавшим новые пути мышлением они не отличались; их труды были главным образом компиляциями. -Большое значение Авиценны было в сущности снова_гз_Ш52П\7~в тысячелетие IierjgHec в Европу высокую культуру Востока. Его вели-к а я jsac/iyra заключается в создании им р уководства попротяжении последнего столетия имя Авиценны уже нй-чего не говорило даже врачам со дня его рождения, во всех медицинских центрах отмечался юбилей этого великого арабского врача. Узиценпа обогатил знания врачей школы Гиппократа и вр_ач^ёи7ШШОЕЖфрдкй также и своими собственными мыслями и наблюдениями. Если он говорит, например, о значении воды для здорового и больного организма, то он рассматривает воду обстоятельно, в духе медицины Гиппократа. По его мнению, дело не только в том, чтобы вода была чиста; следует также обращать внимание и на русло реки, из которой она была взята, и на почву, с которой она соприкасалась, так как песчаная почва лучше, чем каменистая, и очищает воду лучше, чем всякая другая. Но не безразлично, каково течение в реке или в ручье — быстрое или медленное. Важен и запах земли, по которой течет вода. Авиценну особенно интересовала ледяная вода, которую охотно пили, R больших ТГ" В городах часто имелись свои устройства для получения" льда...Он учил путешественников простым способом фильтровать воду, которукИшш . собирались пить, чтобы она. Была здоровым питьем В те времена и в той стране врач всегда был, как и среди последователей Гиппократа, также и философом; поэтому мы находим у Авиценны философские и религиозно-догматические высказывания, что соответствовало положениям ислама и воле калифов, на службе у которых Авиценна находился как лейб-медик. Но все же в некоторых из его многочисленных сочинений (а их было около ста), можно усмотреть антидогматическую, оппозиционную струю, и в них мы всегда находим указания на то, какой образ жизни человек должен вести и каким должно быть его поведение; именно на основании этих замечаний можно судить обо всем мышлении Авиценны. На сумме всех этих качеств, вероятно, и основано долголетие «Канона», который отошел на второй план только тогда, когда к его поучительному медицинскому содержанию можно было прибавить нечто лучшее. От Гиппократа, учения которого Авиценна усердно лсдользовал, он отличался_не только тем, что он включилщшания, как сочинения Гиппократа. Но в своем мышле-нюГТШщёТШГ"примыкает к Гиппократу: он принимает^ основное y4eHii,e..o._cp.Kajtt_icoTopoe в то время уже~~б'ьГло разработано и_дополнено всевозможными со^щстически-м?Гмуд1Гст1юваниями7~В~сё~это было обога!ценосо§ствён:"~ ным опытом, и своеобразные мысли, которые часто можно найти у Авиценны, соответствовали потребностям времени и его стремлениям в науке. Но из его сочинения часто вырывается яркий луч" гуманистического движения вперед, отказ от догматических положений, ограниченный условиями времени, но все-таки достаточно заметный, чтобы придать его образу особую выразительность. Гиппократу принадлежит положение: «Врач, кото-_ рый является также и философом^равен богам»._Дтй сло-_3|а_ни1с кому не подход5гтл^шпеГчём к^Мойсё1оГ. Маймони врачам, так как он, хотя был евреем, вполне воспринял дух арабской медицины, которую многим"" обогатил. Н(з _бЕПжл_не только врачом, но и философом. ^Утобы сохранить свое тело здоровым и сильным, следует вести радостный образ жизни. Ведь если человек болен, то нельзя Понять ни слова из того, что относится к познанию бога, проникнуть в смысл этого познания или его сохранить». Эта вера в бога, однако, не помешала Май'мониду высказать положение, что избавление от забот не следует поручать одному только богу. Больной сам должен стараться выздороветь и притом с помощью врачей. Маймонид был противником каких бы то ни было суеверий, противником применения амулетов и астрологии. «Все взгляды астрологов — одни только сновидения и пустые порождения фантазии. В молодости я много занимался этим учением и полагаю, что в арабской литературе нет ни одной книги по этому вопросу, которой я не прочитал бы и над которой не подумал. Могу утверждать, что учения астрологов, гласящие, что судьба и благополучие человека определяются положением созвездий, лишены всякого научного основания и являются просто глупостью» Написать это осмелился человек, живший в XI веке при египетском дворе, где он был лейб-медиком. Во мно-гих его сочинениях по медицине на первый план выступают гигиенически-профилактические предписания, причем Маймонид особенно подчеркивает значение правильной работы кишечника и важность физических упражнений. Др.и каждом заболевании тела он дрлдалал значение также "З^стготШё'нию и улучшен!то_н^строения, чего он надеялся достигнуть щи^_ггсщощи музыки, т. е. _тер.апии музыкой, к KOTorjoficHoja_jn^jTg_rirjiii6eraTb в на-ще. время. 1)н хотел повыс1ТтУэтимГ*«животщю_силу». В~его правилах по сохранению здоровья даются указания насчет образа жизни в целом, в частности насчет диететики. М_аймонид велит есть ржаной хлеб; это тоже современная мысль.' ~Он, несомненно, был~вьГдаю-щимся врачом и изо дня в день работал до изнеможения. Также и о нем можно сказать, что__его значение не в от-.крытии или разработке нового, обеспечившего существенный успех в медицине, но в ясном понимании тогог что .необходимо, чтобы сохранить тело__1^ душу здоровыми. Это был выдающийся врач, но не пионер""!"медицине". Он мыслил как гигиенист и как евгенист, так как давал указания относительно половой жизни и начинал их с требования, чтобы жених и невеста перед вступлением в брак подвергались исследованию и чтобы выяснились их возможности иметь здоровых детей. ■-Маймонид является подлинным учеником Аристотеля, перенесшим его учение R страны Запада. Ибо в Май-мониде аристотелево познание природы соединялось с. .этикой, метафизикой и религиозностью, причем вс£_здщ.элементы определяли и его собственное медицинское .мышление, .Для^него религия, конечно, была.не догмой, а_выполнением заповедей. Как глубоко религиозный чело-век он говорил, что догма нужна толпе, но образованный lU и поэтому должен искать ее по"д внешней формой заповедей, Маймонид-1_а£сомненно, был одним из самых своеоб-раз'иых врачей, и все вскоре это признали. Его влияние на Альберта Великого, а затем на Эккарта бесспорно. Но в глазах современников он был лишь искусным практи врачом^получавшпмиз всех концов тогдашнего мир_а_пйсь1?аТвкото^нУ]у него просили совета. Как следует из сказанного выше, для него были ясны и психосоматические связи, что и не удивительно. Доказательством этому может служить следующий его письменный ответ как эксперта: «Мы видим, как человек крепкого телосложения, с громким голосом, румяный, если он неожиданно получает очень печальное известие, сразу бледнеет, блеск его глаз исчезает, осанка пропадает, голос слабеет, пульс становится меньше, глаза западают в орбиты, кожа стапонится холодной, аппетит исчезает. Причиной всего 'лого является отступление природной теплоты и крови в глубь тела. Наоборот, мы видим, что у человека слабого телосложения, с нежным цветом кожи, сила тела укрепляется, если он получает радостную весть; голос у него становится тверже, глаза блестят, пульс усиливается, кожа становится теплее». Это — правильное психосоматическое мышление в современном смысле. Таков был Маймонид из Кордовы, вскоре утративший отечество и затем принадлежавший всему миру.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 6. Салерно На протяжении ряда столетий в Европе не произошло ничего существенного в области развития медицины. Последняя постепенно стала медициной духовных лиц, так как ею занимались в монастырях, в которых хранились и переписывались для потомков ценные труды древних ученых. К этому прибавляли также и кое-что свое, но это не могло направить медицинское мышление по новым путям. Господство старой схоластики продолжалось. Тем временем в IX веке в Салерно (южная Италия) был создан центр медицинских знаний и преподавания, медицины, постепенно достигший расцвета. Возникновение его неясно. Вероятно, это было начинание нескольких врачей, пожелавших обучать молодых людей медицине. Вскоре было образовано содружество, которое приобрело уважение и признание и с гордостью называло себя («Гиппократовой общиной». В Салерно возникла первая высшая медицинская школа в Европе. Учебные руководства имелись в ее распоряжении. Это были классические труды древности, в частности греческая медицинская литература, а также и сочинения Константина Африканского, кроме того, преподаватели располагали вполне пригодными, сжато изложенными лечебниками. Константин, переселившийся в Италию из своего родного Карфагена, сыграл роль посредника между Востоком и Западом. В своей келье в Кассино, куда он удалился, он переводил сочинения арабских ученых, впервые благодаря ему получившие известность в Европе. Число сочинений, переведенных им, очень велико. Они сначала попадали в Салерно, а оттуда в остальную Европу, особенно в Париж, где многие из них стали обязательными учебниками. Ему мы также обязаны распространением книг Галена и тем самым пропагандой галеновского способа лечения. В Салерно медицине обучали и ею занимались и как искусством, и как наукой. В Салерно было написано много трудов, охватывающих все области медицины; не были забыты и анатомия, хирургия и акушерство. Но новые формы мышления не развивались; там пользовались старыми, и их хватило надолго. Но у ученых Салерно, естественно, возникали и свои собственные мысли, собственные теории. Таким был.Урсо, последний из представителей старшего поколения; это был врач, философ и богослов, которого можно сравнить с Маймонидом. От его сочинений сохранилось немного; мы можем усмотреть из них, что он вначале держался в рамках обычных для Салерно представлений, причем корни его мышления уходили в натурфилософию Аристотеля и Цлатона. Однако в комментариях Урсо к его афоризмам мы находим мысли, далекие от положений, обычно высказывавшихся в Салерно; при этом все-таки нельзя забывать, что Урсо в то же время был также и философом, и богословом. Его, как он говорил, интересовало исследование естества. Его мысль высказана во введении к этому сочинению: «Автор (Урсо) различает двоякого рода причины и действия во всех случаях. Он пытается объяснить действия на основании причин и причины на основании действий. Польза состоит в тщательном обдумывании всех возникающих вопросов. В основу этой книги положены теория и практика, так как автор старается разумпо обосновать естественные силы всех вещей. Цель его диоикая, так как он в своем произведении различает действующее и страдающее начала, ибо каждое начало ли-(ю активо, либо пассивно: активно как природа, пассивно как вещество». Рассуждения Урсо были путаными вследствие мистики, частично обусловленной его временем. В общем следует отметить, что средневековье, столь богатое куль-"'"' турными достижениями, именно в медицине оставило пустоту. Наследие древности было спасено от забвения, и не одна медицинская школа превратилась в университет, но успехи в практической медицине и медицинском ' мышлений'," если их сопоставить с продолжительностью"""" этой эпохи, незначительны. В то время как слава Салерно постепенно бледнела, достиг блеска Монпелье, и его медицинская школа в первые десятилетия XIII века получила небывалый расцвет. Но и здесь мы не можем обнаружить особенного полета мысли, хотя в Монпелье проявлялась большая свобода ума. Мышление лучших из тамошних профессоров, напри- : мер испанца Арнольда из Виллановы, еще лишено черт схоластики; это было- здоровое медицинское мышление, с малым числом заумных построений; поэтому и не возникло новой теории. Преподаватели из Монпелье интересовались главным образом практическими руководствами по медицине, в том числе и по гериатрии, и достигали успехов в этой области. Но медицина как наука при этом едва развивалась.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 7. Схоластики и революционеры Салерно, а затем и Монпелье знали времена расцвета как центры преподавания медицины; Париж и Болонья прославились в свою очередь, причем Париж главным образом в области хирургии. Но в обоих этих городах преподавание очень скоро приняло направление, неблагоприятное для развития медицины, так как мышление сменилось неподвижной формалистикой, которая вполне правильно была названа схоластикой. Это уже была не подлинная школа, а сложная система тез и антитез, комментирования и аргументирования, диспутов и классификаций; медицина превратилась в своего рода юриспруденцию, из которой было исключено какое бы то ни было наблюдение, исследование и, разумеется, какой бы то ни было опыт. Содержанием лекции профессора был какой-нибудь отрывок из текста одного из классиков медицины; после лекции в течение нескольких дней происходили диспуты, а дважды в году — общий диспут. Такой была форма преподавания и учения, и, чтобы не подвергнуться дисквалификации, надо было придерживаться ее. Диспут происходил по твердо установленным правилам. Для медицинского мышления и движения вперед при этом возможностей не было, хотя и в эту эпоху, как можно судить на основании сочинений, дошедших до нас, тоже были светлые умы, оставившие следы своего прогрессивного мышления. Но в целом, несмотря на то и дело приводившиеся цитаты из Аристотеля, Платона и Гиппократа, движения вперед не было; читались также и комментарии классиков, в том числе, разумеется, и сочинения Авиценны. Лишь на основании немногих примеров можно, как уже говорилось, усмотреть правильное и прогрессивное мышление, например, относительно сильной чумы, наблюдавшейся во второй половине XIV века, когда установлением карантинов пытались преградить распространение заразы; эти меры сопровождались некоторыми успехами, а впоследствии появился и ряд трактатов о чуме. Теперь врачи снова получили возможность высказывать мысли и создавать теории. Во времена схоластической медицины врачи, находясь у постели больного, не испытывали затруднений. Они располагали хорошо составленным кратким руководством по медицине, которое избавляло их от каких бы то ни было затруднений и раздумий. И все-таки в эти времена впервые произошло подлинное открытие человека — анатомия. Шиллер, когда он еще был полковым врачом, а не великим поэтом, так определил это время в своей диссертации: «Необходимость и любознательность преодолевают преграды, созданные Западом. Человек мужественно берет в руки нож и открывает величайшее создание природы — человека». Даже патологическая анатомия осмелилась сказать свое слово. Один итальянский врач опубликовал данные двадцати вскрытий, при которых он проверил сообщения античных врачей. Его сочинение относится к первым попыткам научного мышления в медицине, так сказать, в современном смысле. Как и во все времена, также и тогда были мыслители, приходившие к правильным представлениям, насколько лч> допускалось в рамках школь-пой медицины. В конце концов стали ясны' недостатки схоластики, и ./поди иногда пытались плыть против течения. Именно и .'-л\у .•->11оху произошла перемена в мышлении по отношению к эпидемическим заболеваниям. li 1Г)К) г. и 15епсцпн вышло сочинение врача, физика, аст-I>о11(>м; 1 п поэта Джироламо Фракасторо о контагиозных (юлениях; ранее, в 1530 г., вышла написанная гекзаметрами его поэма о сифилисе. Опубликовав свои взгляды па сущность заразных болезней, он выделил последние как особую главу внутренней медицины. Ранее все эти заболевания относились к внутренней медицине, а их кожные проявления считались попыткой природы достигнуть излечения; поэтому бороться с кожными явлениями не следовало. Надо сказать, что уже у арабских врачей были более правильные представления об этих болезнях; в частности, о чесотке, которая в течение столетий считалась внутренней болезнью с оттоком наружу, было правильное представление у арабов, которые успешно лечили ее втираниями ртути. Но в Европе этих взглядов не разделяли. Только проблема сифилиса породила у Фракасторо мысли о возникновении заразных болезней. Это было началом знаменовавшей эпоху перемены в эпидемиологическом мышлении врачей. Фракасторо говорил о семенах заразы, которые, по его представлению, передаются человеку, ранее бывшему здоровым, при соприкосновении, через предметы или по воздуху; при этом лихорадка сама по себе не является болезнью; наблюдается много специфических видов лихорадки, каждый из которых соответствует определенной болезни; каждая болезнь представляет собой нечто целое, единицу. Наступило новое время, которое должно было проявиться также и в представлениях медиков и привести к крушению всего старого — вначале, конечно, не в революционной форме. Люди просто отвернулись от традиции. О схоластике уже не хотели и слушать, даже Аристотель утратил свое обаяние, и если естественнонаучных данных недоставало, то на помощь приходила философия, которая в эпоху Возрождения заимствовала в области медицины некоторые положения у Платона, но видоизменяла их в свете мышления гуманистов. Гуманизм, отвергавший многие традиции и не признававший некоторых авторитетов, но зато возвысивший человека как центральную фигуру своего мировоззрения, оказался на переднем плане и проник также и в медицинское мышление. . Подлинная революция, или реформация, началась с появления Парацельса; он был как бы Лютером медицины, но более неистовым, более неспокойным, не знавшим устали искателем; его мысли, когда он доводил их до всеобщего сведения, вначале не имели успеха. Гезер характеризует его и его эпоху следующими словами: «Название этой эпохи означает реакцию против любого принуждения в знании, вере и действиях, и Парацельс является самым чистым, по меньшей мере, наиболее ярким порождением этой эпохи». Сам Парацельс заявлял о своей точке зрения так: «Ученые, проявляя чрезмерную робость, крепко держались за высказывания Гиппократа, Галена и Авиценны, словно это были оракулы. Не блеск титулов, не красноречие, не знание языков и книжная ученость, а познание явлений природы делает чело-.века врачом». Потрясение основ «галеновой крепости» можно было заметить и ранее, но Парацельс превратил это потрясение основ в полное разрушение. Медицина, которая в течение более чем тысячи лет была только ветвью диалектики, должна была превратиться в науку, в естественную науку, которая не должна была иметь ничего общего со схо л а сти кой. « П ер в ЬI^y]iштJeJШJil-ЛJШЩШШ^ea_J:=_JюшpJIЛ Пар_ацельс.Lj^_являются тело _и^ материя природы^,/Они обучают и показ~ывают: псПгим можно изучать, у них учиться, но учиться у себя самого ты не можешь, так как твоя собственная фантазия есть только совращение истины... Не из умозрительных теорий должна проистекать практическая медицина, но из практики должна исходить теория. Чтение книг еще никого не сделало врачом; его создает практика и только она. Ведь одно лишь чтение — это скамеечка и метелка практики. Твоими преподавателями должны быть глаза опыта». Интересно, что мы не можем установить влияния великого анатомического труда Везалия на мышление Парацельса. Он должен был знать работы Везалия, но анатомия, очевидно, не была его областью; она казалась ему лишенной связи с жизнью, это была наука о мертвом теле, между тем дли Парацельса только жизнь представляла ценность. И он, произнося слово «анатомия», думал не о расчленении мертвого тела, а о расчленении вообще, об аналитическом рассмотрении. Ибо для пего существовало только целое, а отдельная часть имела значение лишь постольку, поскольку она нходпла и целое, в организм. Это было ядром его естест-псниопаучного мышления, его абстрагирующей философией, натурфилософией в его понимании. Для него имело значение не изучение органов, а организм как неделимое целое, который, однако, не является законченным, а подвергается постоянному преобразованию, пребывает в вечном становлении. Парацельс тем самым приблизился к мышлению Платона и отдалился от Галена настолько, что мог только уничтожить его, Авиценну и их единомышленников. Он символически совершал это при помощи всеочищаю-щего огня. Это произошло в Базеле в 1526 г. Он уже не говорит о четырех элементах в человеческом теле; вместо них он говорит о трех и притом о совсем других: о сере, соли и ртути; все они являются символами для горючего, растворимого и летучего, т. е. огня, земли и воздуха. Но сам Парацельс не смог при помощи этих понятий привести свои мысли в полное единство и тем самым прийти к представлению об организме. Ему кое-чего недоставало — того, что позднее, за отсутствием лучших знаний, называли жизненной силой. Парацельс назвал это начало археем и пользовался этим словом в рамках своей физиологии обмена веществ, в использовании пригодного и выделении непригодного. Сам он благодаря этому освободился от многообразия царящих и управляющих сил в организме, описанных в древних сочинениях, и заменил их единственной силой, которая управляет всеми явлениями жизни. Он только упростил для себя этот вопрос. . С этим было связано и то обстоятельство, что Парацельс представлял себе учение о болезнях, т. е. патологию, совсем не так, как древние врачи. Последние рассматривали болезнь как изменение в элементах, в соках, в качествах, как нечто связанное с конституцией по нашим понятиям. Парацельс сравнивал болезнь с самим организмом, который непрерывно развивается и изменяется; поэтому для него также и болезнь была органическим процессом, особым событием в жизни; проявления болезни служат выражением этого ненормального жизненного процесса; но это все-таки жизнь. Он тем самым высказал мысль, которая нашла свое выражение в разработанной столетия спустя патологической физиологии и тем самым оказалась противоположной патологической анатомии Вирхова. Также и в этом предчувствии столь отдаленного по времени развития медицины нашла свое выражение глубина его ума: «Так как болезни не являются чем-то осязаемым, но их можно сравнить с ветром, то как можно бороться с ними посредством очистительных средств? Возможно ли изгонять их таким способом? Ведь это не тела». Все то, что образуется, — говорил он, — нуждается в семени; так и болезнь имеет семя; но то, что затем развивается, не сама болезнь, а ее продукт. Об этом мы судим по лихорадке, которая сама по себе не является болезнью, причем ПарацеЛьс отстаивал правильность этого взгляда главным образом на примере контагиозных болезней, особенно чумы, бешенства и сифилиса. Именно эти болезни он тщательно изучил во время своих многочисленных поездок по разным странам. А как возникают болезни?. Их -причиной служит «существо» (ens); Парацельс различает: астральное существо, существо яда, натуральное существо, духовное существо и божественное существо (ens astrale, ens ve-neni, ens naturale, ens spirituale, ens deale). Что рзначают эти термины? Астральное существо не имеет никакого отношения к астрологии. Парацельс решительно, отвергал это учение. Предлагая указанный термин, он имел в виду влияние светил на воздух, на погоду. Существо яда указывает на яды, которые вводятся с пищей, и если мы сегодня говорим об общей интоксикации в связи с нашим питанием, то это идет гораздо дальше представлений Па-рацельса. По его мнению, такое действие яда возможно только при условии, что выравнивающая сила архея оказывается недостаточной. В общем пять форм существа можно уподобить космическим, химическим, диетическим и психическим вред-iiiM-THMii, а последнее «существо:;-, божественное, рассматривать как веление и судьОс, как ниспосланное богом. Таким образом, I la|iaiie.'ii.e охватывас-т все формы болезней представлениями, которые оказали влияние на лечение болезней и еоотиететиуют действительности в большей степени, чем теории его предшественников. Мо его представлениям, тот же архей, который дает силы жизни, осуществляет и лечение болезней. «Ведь врачом, который лечит, ^ал^е_тся_пщшода1^1ажаа.я_ра.на.. зажинает сама по себ&_^сли_мы_будем_^аёржщ:ь._ее_в._Щ1С-TOTC.V., '-)то было сказано в духе Гиппократа. По он в то же время был далек от того, чтобы быть прачом, лечащим только на основании сил природы, Арсенал его лекарств был велик. Он полагал, что против каждой болезни существует и соответствующее лекарство. Также и в этом отношении его мышление и искания резко противоположны галеновским: если у Галена принципом теории было «противоположное противоположным»: горячее — холодным, холодное — горячим и т. д., то Парацельса, как и врачей его времени, это уже не удовлетворяло. Были нужны средства против определенных болезней, специфическая терапия, как говорили впоследствии «тайные средства» (arcana), как их называл Парацельс. Давно известная болезнь чума и недавно появившийся сифилис сделали это необходимым, что укрепило взгляды противников Галена. Ведь ртуть уже давно была таким «тайным средством», хотя применение ее встречало сильные возражения. Парацельс усердно искал такие средства; он находил их в растениях, причем уже их внешняя форма указывала ему, для чего их можно применять; например, листья, имевшие форму сердца, годились для лечения болезней, сердца. Он находил лекарства и в мире минералов, и в народной медицине, причем он всегда старался отыскать действующее составное начало. От царства минералов, от алхимии, которой он много занимался, он пришел к химии, и с Парацельса, можно сказать, начинается внедрение химии в медицину. Все это не было случайным; это была глубокая мыслительная работа, несомненно гениального человека. Если Гиппократ некогда учил, что врач — слуга природы, то Парацельс говорил в достойном Фауста сознании своих заслуг: врач>—господин природы, он является также и археем и притом вторым археем в тех случаях, когда первый оказался слаб, когда сила природы и жизни недостаточна, чтобы преодолеть заболевание. Также и у него можно найти высказывания, напоминающие этику Гиппократа. Этого не следует забывать, так как этика всегда занимает важное место во врачебном мышлении: «Из сердца растет врач, из бога происходит он, свету природы принадлежит он, и высшей степенью врачевания является любовь». Таков был его взгляд на деятельность врача. Но если мы спросим себя, как велико было влияние мыслей и учений Парацельса на врачей его времени и на их последующие поколения, то мы не приходим к единому выводу. Много похвал и много порицаний — такой была также и его судьба; быть может, он прожил слишком мало, чтобы подытожить свое учение, которое в последнем случае могло бы стать археем для врачебного мира. Врачи видели его ошибки, которые отталкивали их. Врачи видели сильные стороны и непомерно преувеличивали их. Его слова не были доходчивы, он не был ни Гиппократом, ни Галеном, ни Авиценной, и, несмотря на все это, был гением, правда, не дошедшим до полной зрелости и поэтому оказавшим на позднейшее врачебное мышление лишь незначительное влияние. Он не стал реформатором медицины, и только по прошествии многих лет было признано, что Парацельс был выдающимся медиком эпохи Возрождения. Врачам его времени и их новым поколениям была нужна система, так сказать, ящик с отделениями, где они могли бы находить все, что искали. Парацельс не предложил им этого, между тем как Гален это им дал. Что в медицине, в науке о здоровом и больном человеке подобной системы быть не может и быть не должно, врачи не понимали. Поэтому они мало ценили Парацельса. А когда его значение, в конце концов, было признано, то было уже поздно, тогда он уже принадлежал истории и тем самым ушел из поля зрения преимущественно практически мысливших врачей.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 8. Ятромедицинское мышление Парацельс, внедряй химию в медицину, следовал пюему глубокому интересу к царству минералов (ведь он был врачом па рудниках), а также и духу времени, тик как в XVI г.еке прачн обратились к ятронаукам. Эта наука о понапа на весьма древнем, можно скапрождеппом стремлении врачей для всего, что относится к медицине, находить объяснение, теорию, систему. Мтрниауку, которая тогда получила развитие, следует разделить на три части — на ятроматематику, ятрофизи-i\y и ятрохимию, причем ятроматематическая часть этой трмлды занимала особое место. Общим для них всех является" стремление создать пригодную систему. Ятроматематика при этом самая древняя из них, но она не научна, хотя существует и в плши дни, так как ее следует отождествлять с астрологией. Напротив, ятрохимия и ятрофизика всегда основывались на науке и поэтому относятся к другой области. Ятроматематика исходила из представления, что все про- исходящее во вселенной должно оказывать влияние также и на жителей земли, т. е. на каждого человека, и что движения в макрокосмосе определяют судьбу микрокос- моса, т. е. каждого человека. Сюда относился весь жизненный путь человека (также и его болезни), и если кто-нибудь вступал в борьбу с этой верой, то астрология находила сторонников и покровителей в лице императоров, пап, полководцев, могущественных и рядовых людей. Развитие ятроматем аники выразилось в том, что между макро- и микроорганизмом устанавливались параллелизмы, или аналогии, причем знаки зодиака отождествлялись с частями тела, например, овен — с головой, сердце как источник теплоты — с солнцем и т. д. Далее, так как врачи наблюдали ритм больших небесных тел, а с другой стороны — ритм человеческого организма, то для ятроастрологов было бесспорным, что определенные вмешательства, например кровопускание, дозволены только при определенном расположении небесных светил и что от него же зависит время сбора ле- чебных трав. Также и прием лекарств, в.том числе и слабительных, этих важнейших лекарств всех времен, был приведен в соответствии с правилами, предписанными астрологией. В те времена врач должен был быть также и астрологом; таково было требование времени. Перед назначением лечебных ванн тоже требовалось сначала запросить звезды, так как лечение, проведенное при неблагоприятном положении светил, могло нанести вред, например повлечь за собой бесплодие или отставание в росте. С древних времен большое значение придавалось луне, ритм которой уже очень давно послужил основанием для ятроматематнческих выводов. Понятие критических дней возникло тоже в древности; его можно найти уже у Галена, и оно снова появилось в средние века, когда астрологи и ятроматематики снова привлекли к себе очень большой интерес. Учение о четырех соках, соответствующее учению о четырех темпераментах, ятроастрология привела в соответствие с движением планет, и это объяснило поведение людей того или иного темперамента. Продолжая цепь этих мыслей, врачи связали появление болезней, особенно эпидемии, с небесными светилами. Уже само название «инфлюэнца» —' а эта эпидемия всегда внушала страх, хотя ее смешивали с другими заразными болезнями,— говорит о влиянии, какое астрологи приписывали планетам. Так, Павел из Миддельбур-га, врач, астролог и богослов, в 1484 г., основываясь на особенном положении Юпитера, Марса и Сатурна в созвездии Скорпиона, заранее предсказал вспышку инфекционной половой болезни, которая должна была из Франции перейти в Германию. Пророчество это он обосновал астрологически. Упомянутое выше астрологическое предсказание насчет сифилиса можно найти и у других авторов: у Иоганна Мюллера из Кенигсберга и у Пауля Альмана. Совсем иным было положение ятрохимии: она была построена на мало-мальски научной основе или на опыте. Ведь Парацельс, основатель ятрохимии, был врачом, руководствовавшимся своими наблюдениями. Само собой-разумеется, что химические вещества, особенно минералы, применялись с лечебной целью уже задолго до Пара-цельса. Ведь люди с ними сталкивались в природе, и больной человек путем наблюдения, случайно или умозрительно находил также и в царстве минералов вещества, казавшиеся ему пригодными как лекарства, причем косметические соображения, возможно, преобладали над лечебными Только тогда,' когда алхимики стали, искать камень мудрецов и пытаться превратить неблагородные .металлы- в золото, началось химическое мышление и исследование, причем Парацельс тоже, не был свободен от.помыслов о получении золота. Но более существенным.было то, что он вообще мыслил как химик. По его мнению, болезни возникают вследствие дурного химического состава нашего организма, и для их устранения надо выбирать соответствующие химические вещества; ведь каждый организм состоит нз трех веществ — серы, соли и ртути; это можно пояснить при помощи куска дерева; если его сжечь, то горючее — это сера,. дым — ртуть, а остающийся пепел — соль, также и человеческий организм состоит лишь из этих трех веществ и от них зависит состояние здоровья и состояние болезни, как и все то, что относится к человеческому телу. Такие, казалось бы не поддающиеся использованию вещества, как камень или железо, благодаря искусству алхимии возможно подвергнуть возгонке или разделить. Каждое качество, полезное или вредное для здоровья, мы можем свести к этим трем субстанциям. Эти три субстанции сообща образуют человеческое тело. Если одна из них уменьшается, то другая увеличивается. В этом кроется происхождение болезней. При этом болезнь во всех отношениях должна поддаваться "сравнению с человеком. Первая субстанция — это сера. Если на нее попадает искра, то сера портится. Сера горит — ив этом проявление мужского начала. О ртути можно сказать то же самое. Только тогда, когда ртуть возгоняется солнцем, она поднимается. Существует лишь одна форма ртути, но именно из ртути исходят многие болезни. Что касается солей, то каждая из них может вызвать болезнь. «Итак, it трех субстанциях заключены все болезни: то, что сернисто, следует превратить в серу, дабы оно сгорело; что состоит из ртути и потому поддается возгонке, то следует доводить до возгонки, а то, что состоит из соли, следует превращать в соль, если его много и оно мелко. Так понимают общие причины болезней». Три субстанции организма имеются в виду частично символически, частично как объединяющие длинный ряд подвидов. Этому соответствует также и множество лечебных средств. Они заменяют части органов, разрушенные болезнью. Поэтому Парацельс видит основы медицины в четырех кругах мышления и опыта: философии, астрономии, алхимии и добросовестности врача. Ведь для него, как и для Гиппократа, этика врача была основой врачевания. Итак, Парацельсу алхимия представляется подготовкой и утончением естественных веществ для нужд человека. Алхимия предоставляла в распоряжение Парацельса нужные ему лекарства, и можно вполне допустить, что он с их помощью достигал больших успехов, чем другие врачи его времени. А что он был прав, неутомимо защищая высказанные им положения о значении алхимии, т. е. химии, показывает дальнейшее развитие медицины; ибо значение, какое химия приобрела впоследствии, особенно со времени Эрлиха, известно всем. Но она началась со времени деятельности Парацельса. Мысли, высказанные Парацельсом, и его советы врачам лишь медленно находили признание или совсем не находили его; это понятно. Но, несмотря на это, еще в XVI веке, а особенно в XVII веке было несколько видных ятрохимиков, например ван Гельмонт (1577—1644), которого мы можем называть последователем Парацельса. Он был неоплатоником, как и Парацельс, но пошел дальше него. Природа, говорил он, не является чем-то законченным, но непрерывно подвергается дальнейшему развитию. Он отрицал и существование жизненных духов и жизненных сил. Это обстоятельство, а1 прежде всего непоколебимая вера в лечебную силу медикаментов привели его к сильным конфликтам, так как он не признавал лечебной силы религии. Ван Гельмонт провел два года в тюрьме и был оправдан только посмертно. Его следует считать самым значительным естествоиспытателем своего времени, Фаустом XVII века, так как он, будучи всем проявлял схвачен неутомимой жаждой знания, во сное критическое мышление. Ван Гельмонт/ подобно Парацельсу, был противником галенизма с тем преимуществом, что его знания были лучше обоснованны. Изучив все отрасли знания, он стал врачом, горячо верившим в свою науку. Единство природы — вот его основное положение; человек, как и каждое существо, состоит из вещества и силы. Вещество ван Гельмонт называет материей, силу — археем. То, что Гёте много позднее выразил как «Умри и возродись!», он усматривал в непрерывном образовании и исчезновении, изо дня в день принимающем новые формы по вечной во: ле творца. Жизнь состоит в тесном соединении вещества и силы, материи и архея; при этом ван Гельмонт различал два источника силы: высший архей, названный им Archaeus influus, являющийся жизненным началом, более духовным, чем архей в представлении Парацельса, и Archaeus insitus, т. е. архей, каким обладали орган и каждая часть человеческого тела; этот архей тесно связан с веществом органа. Но не следует думать, что ван Гельмонт считал Archaeus influus душой; для него этот архей скорее был лишь органом души. Ход его мысли был следующим: над материей властвует архей, ниспосланный душой; самой душой повелевает дух, божественный и бессмертный. В своем представлении о болезнях ван Гельмонт соглашается с Парацельсом. Заболевание не простая противоположность здоровья; болезнь есть действительность, ens reale, и местом ее пребывания служит сам архей, с которым она должна быть связана, ибо архей — идея жизни. В связи с этим возникают изменения в органе, в теле человека. Следует указать на символизм, лежащий в основе такого хода мыслей ван Гельмоита. Но его значительный шаг вперед в медицинском мышлении не оставляет сомнений. Ван Гельмонт коротко высказывает свои взгляды и на причины болезней. Основой, причиной в собственном смысле всегда является idea morbosa, т. е. конституция, предрасположение. Все остальное — только случайная причина; при ней все зависит от Archaei influus; случайные причины зависят от Archaei insiti; они более важны, так как здесь врач может вмешаться; случайные причины снова разделяются на две группы: полученное (гесер-ta) и задержанное (retenta),; первое проникает извне вследствие колдовства или действия ядов; второе возникает, например, вследствие неправильного пищеварения. По вопросам лечения ван Гелы^онт высказывает следующие взгляды. Задача человека \— изучить тайные силы лекарств, они дойству1от~н¥ §j:affy противоположности (Гален)," не""'вЪад^~'сходств а "качеств (Парацельс)., а тем, что вызьТвают в архее новые излечивающие начала. О своих лекарствах, которые он (называл тайными (arcana), т. е. специфическими, он сообщает немногое; он хотел воспрепятствовать злоупотреблению ими; кроме того, он был противником чрезмерных кровопусканий н чрезмерного применения слабительных. Он, подобно Па-рацельсу, был реформатором медицины и хотел таковым быть. Что он, несмотря на успехи его учения сравнительно с учением Парацельса, все-таки встретил лишь малое признание, зависело частично от него самого, частично о'; его эпохи. Ибо ван Гельмонт после своих странствий удалился в деревню под Брюсселем, где как всеми уважаемый практический врач в тишине работал над своими книгами. Многие, естественно, отвергали не только взгляды ван Гельмонта, но и ятрохимию в целом. Кроме того, как ее соперница возникла ятромеханика, или ятрофизика, не объяснявшая организма человека и жизни в снете химии, но пытавшаяся разрешить загадки природы, исходя из аналогии с механическими явлениями. Расходной точкой этого учения стал появившийся в 1628 г. труд Уиллиама Гарвея о движении сердца и крови, принесший ему честь открытия большого круга кровообращения. Впрочем, уже до него Сервет высказал мысли о газообмене в легких и тем самым открыл малый круг. Но Сервет был богословом, борцом за свою веру, за что он впоследствии поплатился жизнью, и его столь важное для физиологии замечание, высказанное им в богословском сочинении, не привлекло к себе должного внимания. Напротив, открытие Гарвея, бывшее результатом наблюдений и эксперимента, привлекло к себе живой интерес, и врачи отныне стали рассматривать и объяснять все процессы в человеческом теле как механические явления. К этому присоединилось влияние философа и математика Декарта, видевшего в человеческом организме физическое тело, мельчайшими составными частями которого были тельца, двигавшиеся вихреобразно, что |и'деляло все функции и качества организма. Таким человек и животные были организмами, подоб-i.iми машине, и/ подпадали под действие законов математики и механики. На медицину ятрофизика вначале оказывала небла гоприятное влияние; ученые допускали преувеличения и старались все объяснить механически; весьма сильно сказывался и дух сомнения, охватывавшего Декарта. Это касалось также и/восприятий органами чувств, для ре альности которых' требовали доказательств на основании экспериментов; с/ этой целью были созданы различные измерительные приборы; разумеется, пользовались и. ве сами. Медики /начали мыслить при помощи цифр и чисел. Санторио открыл при этом невидимое дыхание, перспирацию, потерю воды через кожу; тем самым к кровопусканию и применению слабительных средств прибавилось потогонное лечение, которое больные должны были широко применять. Также и здесь, как это часто бывает, правильное мышление вскоре пошло по неправильному пути. Ятрофизики старались отразить в числах все виды деятельности человеческого тела или его органов: работу мышц конечностей, силу сердца, скорость тока крови; если при этом ятрофизики делали ошибки, то все-таки они наблюдали сокращения сердца, определяли его силу и находили, что она соответствовала весу в три фунта. Несмотря на допускаемые ошибки, это все же была научная работа, так как соблюдались основные правила естествознания и особенно медицины — наблюдение и эксперимент. Отнюдь не следует относиться с усмешкой к представлениям и данным, полученным в те времена. Они были в соответствии с той эпохой часто своеобразными, очень часто неверными, но это было движением вперед.
_lena_: мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 9. Семнадцатый и восемнадцатый века Семнадцатый век принес Европе, а особенно Германии много потрясений; но медицине и естествознанию он дал великих деятелей. После Гельмонта появился Сильвий как его продолжатель, несмотря на большие различия между ними. Это был во многих отношениях выдающийся человек, особенно во время своей прощессуры в Лейдене. Франц де ле Боэ Сильвий (1614—1672] был строгим приверженцем чисто материалистического направления, которому должны были способствовать открытия Гарвея и астрономов. Сильвий признавал только! фактические данные анатомии и химии, а также и наблюдения у постели больного; больше для него не существовало ничего, и он проходил мимо других загадок жизни, не обращая на них внимания. Он был блестящим преподавателем, выдающимся клиницистом, обаятельным человеком и прекрасным оратором; он был воодушевлен открытием кровообращения, сделанным Гарвеем, и его значением для медицины. От догматика Гельмонта его, эмпирика, отделял целый мир. Жизнь, говорил он, есть результат непрерывных изменений, которые кровь претерпевает в сердце; пищеварение есть химический процесс, брожение принятой пищи под действием слюны, кислого сока поджелудочной железы и в еще большей степени желчи — этого «триумвирата жидкостей». Часть желчи, по его представлениям, используется для восстановления крови; в мозгу возникают жизненные духи; они отличаются большим сходством с духом вина и обращаются в нервных каналах. Терапия Сильвия была, если можно так выразиться, терапией ошибок, при которой принимались во внимание некоторые основы теоретических допущений, но никогда — индивид, никогда — сам больной. Также и Сильвий обогатил медицину как науку, но врачевание от этого не выиграло. И все же его учение встретило признание. Оно было своего рода системой и соответствовало присущей человеку всеобщей извечной потребности знать причины явлений. Именно в XVIII веке возникло много систем и теорий, старавшихся обьяснить причины болезней, причем они в большинстве случаев включали в себя натурфилософские направления. Ятромедицинские системы служат примерами этого. И снова, и снова появлялись врачи и притом выдающиеся, которые цеплялись за учение Гиппократа или создавали пригодную для себя смесь из учения Гиппократа и ятромедйцины. Потребностям клиники, действительному врачеванию служил Томас Сиденгам (1624—1689), яркое светило на небе медицины своего века. Он хотел создать систему, но не создавать гипотез, добиться возвращения к естествознанию, однако направленному на удовлетворение клиросов практического врача. От анатомии, химии, мехи пики, от поисков таинств жизни, по его мнению, больные не получали ничего; они нуждаются в практической медицине; надо исследовать сущность болезней и делать выводы. Болезни подчинены закономерностям, нормам, и если мы будем наблюдать картину болезни и записывать свои наблюдения, то мы распознаем эти закономерности; если мы делим растения на виды, то мы должны так же поступать и с болезнями. Надо описывать и те и другие; в этом наша задача. Что касается остальных причин, которые всегда останутся необъяснимыми, то нужно искать прибежище, разумеется, у Гиппократа; но для фантастики места быть не должно; все должно быть направлено на наблюдение. Для Сиденгама болезнь есть бытие, ясно ограниченный круг явлений, т. е. абстрактное понятие, которое все же обладает определенными признаками и подчиняется своим законам. Как в животном и растительном мире, так и в мире болезней существуют виды и роды, но с большим отличием от первых двух. Для Сиденгама деление болезней на роды не было реальным, а только вспомогательным средством, чтобы доискаться их причин и облегчить врачам их лечение, направив его по разумным путям. Он частично признавал гиппократово учение о соках; некоторые болезни, говорил он, зависят от порочного состава соков. По представлениям Сиденгама большинство болезней являются попытками природы освободиться от дурной материи. Часто это удается быстро; ведь часто наблюдаются острые заболевания; при хронических страданиях это выделение дурной материи происходит медленно и часто только неполностью. Иногда сама природа своим стремлением излечить вредит больному, например, при некоторых горячках, и тогда природа терпит поражение. Острые болезни приходят извне, хронические — изнутри вследствие порочного состава соков или неправильной диеты. Именно такое подразделение имело большое практическое значение. Позднее многие врачи видели в Сиденгаме, с его пониманием острых, т. е. извне приходящих болезней, предвестника паразитарной или бактериальной этиологии; это было, конечно, неправильно, так как в те времена даже Сиденгам не мог додуматься до этого, хотя он в своей последовательности относил эпидемические болезни к группе острых. Что Сиденгам вообще много интересовался эпидемиями, понятно. Это было лишь требованием времени. Он возражал против господствовавшего тогда взгляда, будто на возникновение заразных болезней влияет погода, и эпидемии возникают вследствие необъяснимых изменений в недрах земли, вследствие испарений из них, загрязняющих воздух. Сиденгам был последователем учения Гиппократа, но положения его учения выходят далеко за пределы мышления Гиппократа; ведь обоих великих врачей разделяют два тысячелетия. Для Сиденгама природа была еще более необъятна, чем для Гиппократа. Кроме того, он мыслил телеологически и для него понятие специфического лекарства было необходимостью, так как он видел в каждом проявлении болезни нечто особенное, нечто специфическое, требовавшее специфического лекарства. Именно такое понимание болезней говорит о нем как о великом враче, каким он и был, о враче, обладающем предвидением и в своем мышлении приближающемся к современному нам. По его мнению, против болезней надо применять специфические средства; найти их — задача будущей медицины, лицо которой вследствие этого изменится. Это особенно относится, если смотреть с современной нам точки зрения, к хроническим болезням; также и Сиденгам высказал это, так как полагал, что с острыми болезнями природа справляется быстрее. Это была вполне современная мысль, которую в наше время рассматривают как кризис в медицине, будучи свидетелем успешной борьбы с инфекционными белезнями, с одной стороны, и увеличения числа хронических больных — с другой. Для своего времени Сиденгам признавал лишь одно специфическое средство — кору хинного дерева, и если историки впоследствии упрекали его за эту строгость взглядов, то мы знаем, что он в этом ограничении в сущности был прав. Ибо, кора хинного дерева была в те времена единственным специфическим средством, ценнейшим лекарством против малярии и лихорадочных состояний. Его мышлению соответствовало и его учение о процессах болезни. Он говорил об основных состояниях, выбывающих разные формы болезни, которые, несмотря на неодинаковые симптомы, все же однородны. Так, подобным болезненным процессом он называет воспаление крови, которое в большинстве случаев будто бы вызывается простудой. Подобными примерами служат воспаление плевры, ревматизм и воспаление шеи; при всех этих страданиях он особенно советует производить кровопускание. Все медицинские системы, возникающие вновь, как и реформирование старых систем, само собой разумеется, были обусловлены также и учениями философов того времени. Декарт оказал духовное влияние на развитие ятромедицины; таким позднее было значение Лейбница с его идеализмом, Фридриха Гоффмана с его механически-динамической системой, затем Георга Эрнста Шталя с его учением об анимизме. Гоффман (1660—1742) оказал самое продолжительное влияние на медицину своего времени и как профессор-преподаватель, и как практический врач. Его система основывалась на утонченной ятромеханике и на понятии эфира, который содержится в соках, крови и мозгу и, как тогда думали, течет по нервам, пронизанным каналами; силы организма — механического характера и основаны на сцеплении и сопротивлении. Гоффман ввел понятия тонуса, спазма и атонии. Кровь обращается в связи с сокращением и расслаблением сердца и артерии; но такие движения совершаются не только сердцем, но и мозговыми оболочками (он, очевидно, однажды, в случае повреждения черепа, наблюдал пульсацию мозговых оболочек); при этом содержащийся там эфир приходит в движение. Эти два механизма и определяют жизнь. Этими двумя основными положениями, сокращением и расслаблением, он пользовался и далее, и'создал, учение о болезни, в котором избыток приводил к судорожному сокращению, а недостаток — к атонии, причем и то и другое было причиной заболевания. Заслуги Гоффмана в разработке некоторых разделов учения о болезнях несомненны, например в изучении болезней кишечника, в частности двенадцатиперстной кишки, затем его работы, в которых он пытался объяснить возникновение лихорадки. Последнее он, как и врачи более позднего времени, связывал с изменениями в спинном мозгу. Шталь родился в том же 1660 г., в каком родился и Гоффман; но если поставить их рядом, то различие между ними обращает на себя внимание. Гоффман был любезным, блестящим человеком; его ценили за его книги, столь полезные для практических врачей; Шталь был мрачным человеком, выражавшимся не особенно понятно; но его мышление, а поэтому и его система были богаче содержанием. Последняя соответствовала идеалистическому мировоззрению глубоко набожного человека, обращавшего взор не на природу в целом, а исключительно на человека. Его главное сочинение «Правильная теория медицины», как и большинство других, должно было служить целям практической медицины. Он исходил из несомненно правильной предпосылки, что врачи того времени руководствовались механистическим пониманием явлений жизни; в конце концов, это был самый простой способ все себе объяснять. Но, несмотря на законы механики, действительные также и для человека, и несмотря на любовь к химии, для которой его работы имели большое значение, Шталю для объяснения явлений в человеческом организме требовалось еще кое-что, и этим для него была душа и притом душа вполне определенного рода — не тождественная той, которой также и он, естественно, приписывал божественное происхождение, но душа, которая как правящее начало направляла все явления в организме, а также его действия. В сущности это был измененный архей в расширенном понимании. Душа эта, учил он, живет в организме, побуждает и руководит деятельностью аппаратуры организма и поэтому несовершенна; все болезни следует объяснять именно этим недостатком. Если воспользоваться терминами нашего времени, то следует сказать, что душа, как ее себе представлял Шталь, была для него центральным органом для рефлексов, центром вегетативной нервной системы и т. п. Таким образом, его мысли содержали рациональное зерно; неудачным было прежде всего обозначение «anima» — душа, так как под этим названием всегда имелось в виду нечто другое. Он хотел избежать старого названия, каким пользовались врачи классической древности, — «фи-зис», природа и лучше приспособить это понятие к ятро-механике, и поэтому воспользовался названием, вводящим в заблуждение. Анимизм Шталя в его понимании сущности болезнен, их причин и лечения выражается в том, что болезнь сводится к ненормальным движениям, возникающим ппить-таки в связи с ошибкой души. Шталь говорит о пришедшем в расстройство руководящем начале (perturbata idea regiminis), вследствие чего возникают неправильные движения материи и органов. Поэтому его терапия стремится восстановить нормальное состояние. Интересно, что он при этом — конечно, не первый, но все-таки особенно убедительно — указывает на целительную силу природы, использующей лихорадку,— наблюдение, которым врачи постоянно руководствовались, причем они создали лечение посредством лихорадки, которое впоследствии было подтверждено блестящими успехами при лечении прогрессивного паралича прививкой малярии (Wagner-Jauregg). Влияние на движения души, по представлениям Шталя, достигается, в зависимости от темперамента того или иного человека, средствами, ускоряющими выделения. Представляя себе душу как основание для «живых движений», Шталь вывел медицинское мышление из тупика сплошной механики, и это принесло ей пользу. Учение Шталя об анимизме в течение долгого времени оказывало влияние на мышление в медицине. Оно содержало положения, казавшиеся пригодными также и для практики. Большое значение оно приобрело тогда, когда врачи начали объединять анимистические представления с механистическими, т. е. с соматическими, и тем самым вторично — но теперь на основании новых данных — приблизились к психосоматическим взглядам. Так, Авраам Каув Бургав, племянник выдающегося лейденского клинициста, в своем труде, вышедшем в свет в 1745 г., подвел итог этим воззрениям в следующих положениях; живые существа состоят из души и тела, взаимосвязь между которыми нам неизвестна; основная форма изменений в организме состоит в движении его твердых и жидких частей, вызванном побуждением со стороны гиппократова Enomon irnpetum faciens; основной причиной жизни человека не служат ни тело, ни душа, хотя жизнь продолжается лишь до тех пор, пока они связаны друг с другом, но третье начало — «эно-мон», обусловливающий их взаимную связь: особый вид живого движения превращается в ощущение; местом и того и другого является нервная система; их носители — чувствительные и двигательные нервы. Так анимизм в форме, продуманной Шталем, процветал и далее, хотя некоторые врачи представляли себе душу связанной с нервным духом, который возможно найти во всех частях организма. Им, очевидно, было трудно представить себе душу вне связи с материей, и снова возникали новые вопросы, новые ответы, т. е. новые теории, так как загадок было очень много. С последним вздохом человека начинается распад его тела. Почему оно не распадается при жизни? Ведь и живой и мертвый состоят из одной и той же материи. Почему «волокна» органов и тканей столь различны? Когда ученые связали различное строение тканей с различиями в их функции и тем самым перенесли анатомическое мышление в физиологию, то это была одна из-'самых плодотворных мыслей. Но это не объясняло причин данных функций; был нужен общий закон. Англичанин Глиссон нашел такой закон и сообщил о нем в своем сочинении в 1677 г.: в живом организме существует сила, которая, отвечая на внешние и внутренние раздражения, приводится ими в движение; таким образом, раздражимость есть движущая сила органа, причем эти раздражения не доходят до сознания человека как движение: раздражение органа доходит до сознания только тогда, когда переходит на нервы. «Нервы устанавливают известное органическое единство между головным мозгом и отдельными органами». Глиссон различал внешние и внутренние раздражения; последние вызывают функции; внутренние раздражения опять-таки бывают двух видов: раздражения истинные и возникающие благодаря фантазии. Естественно, также и Глиссон имеет в виду не мышечные движения, а все функции органов независимо от того, относятся ли они к пищеварительным органам, к питанию или к какому-либо иному движению, связанному с жизнью. Учение Глиссона, несомненно, было изумительным венцом мышления, возникшим не на основании экспериментов, а благодаря наблюдению и философскому прозрению. Также и здесь мы видим, что отдельные теории и построения мысли только частично были самостоятельными, что в большей степени происходили дальнейшее развитие и переоценка ранее высказанных мыслей, причем новые данные прибавляли новые составные части. Это учение о раздражимости нуждалось в дальнейшем развитии от идеи и до научного факта, и это было .".аслугой Альбрехта Галлера (1707—1777), несомненно, одного из величайших мыслителей среди медиков. При жспериментах он однажды положил себе на ладонь сердце животного, извлеченное из организма, и увидел, что это мертвое сердце продолжало сокращаться. Галлер был потрясен этой картиной и сделал важный вывод; ведь это сердце, сказал он себе, свою способность продолжать сокращаться должно было получить от раздражения, поступавшего не извне, а изнутри; следовательно, оно работает по собственному побуждению, самостоятельно, в силу раздражения, причина которого должна лежать в самом органе. Так возникло учение о раздражимости, в котором Галлер нуждался; оно было доказано на примере, прекраснее и яснее которого нельзя было придумать. Из учения Глиссона возникло учение Галлера, чтобы сохраниться навсегда, хотя в некоторых отношениях его пришлось исправить и уточнить. Это была победа медицинского мышления. Но Галлер совсем не сводил раздражимости к механическим процессам; ведь она после смерти вскоре исчезает. Кроме того, ее нельзя было объяснить влиянием нервной системы; ведь сердце билось и тогда, когда было отделено от нервов. Подумать о наличии автономной нервной системы в сердце тогда не могли; соответствующие анатомические предпосылки отсутствовали. Противники Галлера (наряду со многими сторонниками, у него было и много противников), возможно, были правы в том отношении, что он выдвигал на первый план физиологию, в то время как анатомия не могла с ней идти в ногу. Но ведь часто бывает, что один вид мышления развивается быстрее, чем другой, смежный с ним, причем возникают ошибки, исправляемые только позднейшими исследованиями. Значение успеха следует оценивать применительно к его времени. Учение и книги Галлера, как. уже было сказано, нашли и горячих сторонников, и суровых противников, и учеников, выходивших за пределы мыслей своего учителя, дополнявших и при этом изменявших, т. е. портивших, последние. Но все-таки по прошествии полуторы тысячи лет, а именно после Галена нашелся ученый, который снова написал труд по всеобщей физиологии. Именно в этом была великая заслуга Галлера, который посредством бесчисленных опытов и исследований старался найти для этого правильную основу. Быть может, новое учение, естественно не свободное от ошибок, было чересчур сложным для многих врачей. Им были нужны для практики простые представления, и этим объясняется большой успех и слава, которых достиг шотландец Уильям Куллен (1712—1790). Он, конечно, был под впечатлением и влиянием исследований Галлера, но у него все же были и свои собственные мысли. Так, он отстаивал взгляд, что «нервный принцип» определяет все функции организма как здорового, так и больного человека. Также он придавал значение понятиям тонуса, судорожного сокращения и атонии; они определяли его поведение при лечении. Значительно шире распространилось учение Джона Броуна (1735—1788), его ученика, а впоследствии непримиримого противника. Броун провел ряд лет в нужде и даже в долговой тюрьме, пока достиг признания. Последнее он завоевал сочинением «Элементы медицины». Это была его теория' жизни, учение о здоровом и больном человеке и теория всех явлений жизни, под названием броунианизма, пережившая своего автора. Для Броуна раздражимость, достояние одних только живых, служит отправной точкой. К внешним раздражениям он относил также и кровь, и выделения желез. Он не любил философских мудрствований и поэтому оставил открытым вопрос о том, что такое раздражимость — вещество или сила. Он считал местом пребывания раздражимости нервную систему. Каждому живому существу —■ не только человеку, но и животным и растениям — с самого их возникновения присуща некоторая степень раздражимости. Последняя может уменьшаться и увеличиваться, и от ее степени зависят явления жизни, наблюдаемые как у здорового, так и у больного человека; естественно, существует и средняя степень. Болезни могут возникать и от чересчур сильного, и от чересчур слабого раздражения, а в соответствии с этим следует различать стенические и астенические болезни; между ними лежит «среднее состояние». Астения может быть вызвана чересчур сильным или чересчур слабым раздражением, или отсутствием р.ч.чдражения. Это были очень простые положения общей цитологии, и им соответствовала и терапия. Что касается исцеляющей силы природы, играющей такую большую роль в мышлении большинства врачей, то Броун придавал ей. лишь небольшое значение: на нее, по его мнению, не следует рассчитывать; природа делает то, к чему она бывает вынуждена воздействиями извне, п только это приводит к изменениям. Что касается болезней и их причин, то сильнейшим стеническим раздражением является тепло, сильнейшим астеническим — холод. Астеническим является также и воспаление, к которому относятся некротическая дифтерия, некоторые формы подагры и сливная оспа. Насчет судорожных сокращений у Броуна тоже была теория, отличающаяся от взглядов того времени; это не проявления гипертонуса, вызванные чрезмерным притоком нервного духа; нет, они возникают вследствие астении, и поэтому опий, столь высоко ценимый Броуном, действует не успокаивающим, но укрепляющим образом. Приведем несколько примеров из его учения о болезни. Он причислял к стеническим болезням некоторые формы лихорадки, заболевания, связанные с высыпаниями, и острый суставной ревматизм; ревматические боли являются астеническими. К нелихорадочным стеническим страданиям он относил манию, бессонницу и ожирение, в то время как к астенической группе следует причислять душевные расстройства, связанные с беспокойством, исхудание, чесотку, кровотечения, болезни кишок и другие страдания. Распространение броунианизма даже в Англии было невелико, что, пожалуй, можно объяснить личными качествами Броуна. Зато в Северной Америке нашлось много сторонников этого учения; из стран Европы Броуна признали прежде всего в Италии. В Германии горячим сторонником этого учения был Мельхиор Адем Вей-кард; он особенно ценил эту систему за ее простоту. В Австрии броунизм вначале нашел весьма благоприятную почву; Иозеф Франк, сын выдающегося социал-гигиениста, ознакомился с этим учением в Англии и привез его в Вену, где оно благодаря влиянию Иоганна Петера Франка получило признание и даже, по-видимому, ввиду дешевизны лечения проникло в военную медицину, конечно, только на некоторое время. Ибо в предисловии к появившемуся в 1797 г. сочинению Иозефа Франка отец его пишет, что Броун придает раздражимости чересчур большое значение, пренебрегает учением о соках, отрицает успокаивающее действие опия и т. д. Но, несмотря на это, он сохраняет за броунизмом его значение и признает деление болезней на стенические и астенические правильным и пригодным. Но также и противники Броуна не оставались безмолвны. Они не отрицали гениальности Броуна, даже хвалили его учение и способ лечения, но все-таки указывали на то, что это не система, а, самое большее, часть системы, содержащая произвольные допущения; неверно, что возбудимость есть единственный принцип жизни; возбудимость, пожалуй, есть свойство жизни, но не ее основа. На это указал также и Александр Гумбольдт в своем появившемся в 1797 г. двухтомном труде «Опыты над раздраженными мышечными и нервными волокнами». Учение Броуна — бросали ему упрек противники — гласит далее, что при умножении раздражений наступает уменьшение возбудимости, а при уменьшении раздражения — ее повышение; в таком случае сумма возбудимости всегда оставалась бы одной и той же, и тогда, по учению Броуна, болезней вообще не существовало бы. Гумбольдт высказал также и следующее возражение: Броун настаивает на том, что стенические болезни возникают вследствие отрицательных, а астенические — вследствие положительных раздражений; так как астенические основаны на недостатке, но не на отсутствии возбудимости, то было бы уместно заменять недостаточную возбудимость более сильными средствами. Другие упрекали учение Броуна в том, что оно не признает исцеляющей силы природы. Но Броун сам должен был согласиться с тем, что раздражимость есть сила природы и что она приносит излечение, восстановление нормального состояния. Это резко противоречит первому основному положению системы, что жизнь — это вынужденное состояние, лишенное самопроизвольности. Система Броуна, сводившая все явления органической жизни к одной основе —раздражимости, несомненно, имела научное значение и поэтому заслуживала признания даже со стороны глубоких мыслителей, хотя они не могли не заметить ее односторонности. Но это учение было исходной точкой для дальнейшего развития медицинской науки. Уже скептическое отношение, которое можно было усмотреть в положениях Броуна, должно было побуждать к сомнениям в правильности традиции. Ведь вера в авторитеты все еще требовала слепого повиновения в мышлении врачей. Достаточно упомянуть о твердой в те времена вере в механику живого организма. Затем, возможно, и самое важное: Броун, обозначая жизнь как вынужденное состояние, подчеркивал значение окружающего мира; это, как вполне понятно, должно было оказать исключительно большое влияние на все дальнейшее развитие естествознания и особенно медицины. Теперь медицинское мышление, наконец, снова было направлено по пути, на котором можно было найти истину. Даже в тех, можно сказать, ужасных положениях, в которых Броун отрицал исцеляющую силу природы, можно найти зерно хорошего, а именно тождество между процессом излечения и болезненным процессом, т. е. единство всех процессов жизни. Между состоянием здоровья и болезнью, если продолжить мысль Броуна, пропасти нет, это не различные явления, но нечто единое, и практический врач, подходящий к постели больного, должен это знать. Не симптомы составляют болезнь; нет, сама она должна быть установлена и побеждена. Итак, даже в броунианизме, этой путанной системе, мы видим зерна, сулившие плоды и принесшие их. Но для успеха и широкого распространения этого учения прежде всего было важно, что оно было новым, простым и соответствовало скромному научному образованию большинства врачей того времени. Научно мыслящему меньшинству оно давало возможность вносить в него улучшения и на основании собственных мыслей создавать теории. Таким образом, в Германии и во Франции возникло учение о витализме, старавшееся приблизиться к явлениям жизни в большей степени, чем это сделали Броун и его современники. Так, Теофил Бордэ считал предварительным условием для жизни различное устройство отдельных частей тела и поэтому отстаивал необходимость изучения анатомии в связи с физиологией; причина самой жизни, по его мнению, не материальна. Его соотечественник Бате тоже высказывался, так сказать, за автономию жизненного начала, не зависящего ни от тела, ни от души. Затем следует назвать Биша, возможно еще более значительного ученого, чем названные выше. Хотя он умер в возрасте 31 года, в 1802 г., то, что он сделал за этот короткий срок, свидетельствует о глубине его мышления. Он строго придерживался виталистических взглядов, не считая, однако, это учение догмой. Он был анатомом и физиологом и рассматривал жизнь как совокупность функций; сущность жизни неизвестна, но можно сказать, что жизнь слагается из двух сфер—внутренней жизни и внешней; к внутренней жизни относятся пищеварение и дыхание, к внешней — все виды выделений; кровообращение является общим для обеих частей и соединяет внутреннюю сферу жизни с внешней; основными силами являются чувствительность и сократительность. Учение Биша о витализме, несомненно, побуждало к дальнейшим исследованиям; его заслуги перед анатомией и физиологией незабываемы, но учение это не удовлетворяло ученых; в нем не было единства. В Германии был великий исследователь, занимавшийся витализмом, но относившийся к нему скорее отрицательно. Иоганн Христиан Рейль (1759—1813), выдающийся врач, занял положение, которое можно назвать направленным против абсолютного витализма, хотя его самого все-таки можно относить к виталистам. Также и его мучил вопрос: что такое жизнь? И он старался найти ответ на него. Теории о жизни тогда можно было разделить на две группы. Одни определяли жизнь как нечто самостоятельное, другие, которые составляли большинство, ставили ее в зависимость от внешнего мира. Теории второй группы пользовались понятием раздражения, причем развитую Броуном систему все еще признавали пригодной. При этом всегда оставался открытым вопрос: как внешние обстоятельства могут возбуждать организм? И так как ответа на него не находилось, то между внешним миром и организмом вводили нечто третье—'Жизненную силу, и старались помочь себе этим понятием во всех затруднительных положениях. Также и Рейль занимался и вопросом о жизненной силе, и его сочинение на эту тему получило широкое распространение. Все явления, по его мнению, являются либо материей, либо представлением; за пределы этих понятий выйти невозможно; о жизненной силе он писал: «Силы человеческого тела суть свойства его материи, а его особенные силы — результаты его своеобразной материи. Явления материи настолько различны, насколько различны ее свойства, и соотношение между явлениями и свойствами материи настолько многообразно, насколько и свойства материи. Насколько многоразличными можно себе представить эти соотношения, настолько многоразлично и понятие о силе. Тело животного обладает физическими силами, поскольку физическая сила показывает отношение общих явлений к общим свойствам материи, и его физические силы располагают почвой именно в той же материи, в которой лежит почва для явлений жизни. Жизненная сила показывает соотношение между особыми явлениями, которыми живая природа отличается от мертвой, к особенно образованной и смешанной материи. Мы сможем точно отличить эту силу от прочих естественных сил только после того, как мы посредством химических исследований определим состав живой материи. До этого мы можем ее определять, только изображая исключительные свойства, воспринимаемые нашими органами чувств. Обычные определения жизненной силы, по моему мнению, темны, чересчур узки или неверны». Далее он пишет: «Физические, химические и механические силы животных организмов, как утверждают, подчинены жизненной силе, как будто связаны ею и только со смертью животного освобождаются от этого подчинения, и восстанавливаются в своем господстве. Но представить себе такое господство и подчинение в природе невозможно; в ней все действует по вечным и неизбежным законам». У Рейля, как мы видим, были свои собственные взгляды и теории, но он был скромен. В его сочинении о лихорадочных болезнях говорится: «Я пишу во времена, когда нервная патология, гуморальная патология, броу-нианцы и антиброунианцы стоят Друг против друга на поле боя, во времена, когда общепринятые теории в медицине поколеблены, когда физиологии, а вместе с ней и практическому врачеванию предстоит полная, вероятно, благодетельная реформа. Я проверил учения врачей старших и более молодых поколений, был сторонником то одной, то другой системы и ни в одной из них не нашел успокоения, какого искал, но теперь, после того как меня достаточно долго бросало в водоворот необоснованных гипотез, полностью убедился в том, что в медицине существуют области, где еще царит непроглядная ночь, области, которые возможно разъяснить не гипотезами, а только экспериментами и на основании опыта». Рейль сказал, что медицина не двигалась вперед, но дошла до стены. В эту фазу, как это понятно, снова включилась философия; в области естественных наук и медицины она приобрела особый характер— натурфилософии, которая хотела внести знание глубоких естественных начал всех вещей в общую сумму постигаемого и тем самым пришла к результатам, которые имели значение также и для медицины.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 10. Перед переломом в мировоззрении Натурфилософия сама по себе не была ничем новым, не была открытием, сделанным на рубеже двух столетий; она восходила к Аристотелю. Мысли, тогда казавшиеся новыми, принадлежали Шеллингу и соответствовали потребностям врачей, которые, как это довольно часто бывало и раньше, не располагали научным обоснованием своего предмета. Как полагали, обоснование это содержалось в «Основах натурфилософии» Шеллинга (1799). Философия как таковая направлена на целое, она направлена и на последнее. А какая часть философии могла интересовать врачей больше, чем натурфилософия, которая была направлена на всю совокупность органического мира и на последнее — на тайны жизни, и тем самым на возникновение болезней и их лечение? Ибо исследование в медицине, несмотря на всю ясность ее успехов в конце XVIII века и на множество предложенных теорий, все же оставалось отрывочным; желанием времени было дать обобщение явлениям природы в теоретическо-духовном аспекте. Недоставало философии медицины, и если Шеллинг предлагал таковую лишь непрямым путем, — ведь его книга носила название натур.шм'офин, — то медицина все же относилась к природе, i ii.iyKi' о природе, и поэтому сочинение Шеллинга при-c.,'u-ic.ntj к себе внимание. ()т него можно было ожидать ответа на все вопроси, касающиеся органической жизни, в том числе и на пограничные вопросы, тем самым и на вопросы о существовании человека. Ибо без философских рассуждений нес возникавшие здесь проблемы представлялись неразрешенными. К тому же врачи того времени относились I, теориям благожелательно в противоположность врачам более позднего времени, когда врачи уклонялись от создания теорий, так как боялись запутаться в них и г.стретить резко отрицательное отношение к себе. В таких примерах недостатка нет. Что врачи находили у Шеллинга? Прежде всего попытку сгладить противоположность между объективным реализмом и субъективным идеализмом. Он хотел достигнуть этого указанием на тождество между субъектом и объектом, между духом и природой. Он хотел показать, что оба эти понятия, несмотря на их противоположность, имеют общий корень в «абсолютном бытии божества». Если природа и дух тождественны, то для них обоих должны быть действительны одни и те же законы. Чтобы познать природу, имеется, следовательно, путь эмпирии и закон философского мышления. Можно процитировать следующие положения: «Законы природы должны быть доказуемы также и непосредственно в сознании как законы сознания или, наоборот, эти последние должны быть доказуемы также и в объективной природе как законы природы. И те и другие в конце концов теряются в бесконечности, общей им». Материал для учения о тождественности и тем самым для натурфилософии Шеллингу дали некоторые открытия в естествознании: открытие электричества, магнетизм Месмера. Основными началами натурфилософии он считал магнетизм, электричество и химизм. Мы видим, тдким образом, каким глубоким было на него влияние этих новых открытий. В животном организме этим началам соответствуют чувствительность, раздражимость п воспроизведение. Не все в природе обладает этими тремя свойствами. Млекопитающее животное, следовательно, и человек обладают ими всеми, причем чувствительность связана с нервами, центр которых находится мозгу; раздражимость — свойство мышц, важнейшей из которых является сердце; воспроизведение связано с брюшными органами. Нечто похожее также и на эти положения можно найти в сочинениях выдающихся врачей прошлого, также и у Парацельса; в частности, отождествление малого с большим, микрокосмоса с макрокосмосом — мысль, давно высказанная в медицине. Весь мир как одно целое, одно тело и одна душа, мировое тело и мировая душа — все это должгно было захватывать, воодушевлять врачей, склонных к умозрительным построениям, и даже таких врачей, которые не основывались ни на опыте, ни на эксперименте. Прежде всего врачи видели перед собой завершенное целое, и это ослепляло даже светлые умы среди естествоиспытателей и врачей. Натурфилософия была учением, состоявшим из заблуждений и путаницы, и ее влияние на врачей было неблагоприятным. «Все врачебное мышление,— пишет Meyer-Steineg, — выродилось в игру идеями и в самоупоение звучными, но бессодержательными фразами, не только державшими врача в плену за его письменным столом, но и преследовавшими его даже у постели больного». Врачи начали сводить болезни к воздействию одного полюса; ведь речь была о полярных отношениях между материей и возбудимостью. Врачи снова начали рассматривать болезни как своего рода самостоятельные существа, паразитирующие в теле больного, и снова возвратились к уже давно устаревшему учению, будто низшие живые существа возникают из мертвой материи. Даже десятилетия спустя в книгах по медицине можно было найти хвалебные высказывания о натурфилософии Шеллинга. Но даже в этих похвалах содержатся крупицы правды. Старый философский взгляд на природу как на нечто единое влиял на мышление естествоиспытателей плодотворно, ибо из этого положения, после того как сравнительная анатомия и физиология накопили соответствующие сведения, позднее возникло учение о развитии. Но все это произошло позднее. Как уже было сказано, Шеллинг при создании своего учения использовал также и некоторые уже существовавшие теории, в том числе и теорию животного магнетизма. Антон Месмер (1734—1815), создатель этого учения, работая как практический врач, пришел к выводу, что прикосновение к магниту способно лечить; затем он установил, что для такого излечения не требуется прикосновения, что достаточно только приблизить магнит и, наконец, что не нужно даже этого, что уже прикосновения или поглаживания рукой достаточно, чтобы лечить болезни, если были налицо известные предпосылки, прежде всего если твердое желание магнетизера было направлено на объект и на цель. Впоследствии в Париже Месмер писал: «Все создания находятся во взаимной связи при посредстве эфирного вещества. В теле человека нервы являются носителями этого вещества, которое движется с величайшей скоростью, действует на расстоянии, подобно свету преломления, и отражается, а под действием некоторых так называемых антимагнетических средств становится недействительным. Это вещество лечит прямым путем все нервные, а косвенным путем — все остальные болезни. Лекарства действуют только через его посредство, только при его помощи наступают кризисы, словом, излечение». Месмер, несомненно, был фантастом, мистиком, но он все-таки был мыслящим врачом и находился под сильным влиянием Парацельса. Уже одно то, что он выбрал для своей докторской работы вопрос об отношениях человека к планетам, свидетельствует о его склонности к потустороннему миру. У Парацельса он нашел также и указание, что магнит, единственный мертвый предмет, обладает способностью, какой не обладает ни один другой предмет,— притягивать и удерживать другое, также мертвое тело и тем самым как бы навязывать ему свою волю. Парацельс с воодушевлением говорил о силе магнита и натолкнул врачей на мысль овладеть этой силой и использовать ее в лечебных целях. Приступить к лечению магнетизмом Месмера заставил случай. Одной англичанке еще на родине посоветовали носить на себе магнит, который должен был помогать ей от спазмов в желудке; приехав в Вену, она заказала себе магнит. Месмер, занимавшийся врачебной практикой в Вене, узнал об этом, а так как у него была больная с явлениями истерии, то он решил применить магнит и в этом случае. Лечение было очень успешным, и о нем вскоре заговорили; так у Месмера появилась мысль создать систему лечения, причем оказалось, что магнит при этом не нужен и что главное значение имеет магнетизер. Именно это свидетельствует о том, что Месмер был также и научно мыслящим врачом; вначале он, конечно, совсем не собирался создавать метод лечения, который привлек бы к нему множество больных, как это было в действительности. Он исходил из наличия магнита, размышлял, делал опыты: это была научная работа; назвать ее иначе нельзя, несмотря на множество враждебных высказываний со стороны врачей: «В моих руках обитают силы, я могу переносить их на больных и придавать им новую жизненную силу». Это были смелые слова, вполне в духе Парацельса, и сам Месмер, несомненно, верил в их'справедливость. На практике он обставлял свое лечение многим таким, что его обвинили в шарлатанстве. Например, Месмер во время лечения иногда играл на гармонике. Он был музыкальным человеком, и его дружба с Моцартом известна всем. Использование музыки было ошибкой только в те времена; в настоящее время лечение музыкой применяется и влияние музыки на нервные и душевные заболевания признается. Он также ставил своих больных в круг и предлагал им брать друг друга за руки; затем он начинал лечение; в настоящее время это называется групповым лечением; оно теперь признается, но тогда казалось странным. Воззрения Месмера были путаными и мистическими и совсем не были системой, но тогда одно вытекало из другого, и случаи излечения должны были производить впечатление. Что почти все врачи и большинство ученых выступали против него, само собой разумеется, хотя у него были даже могущественные покровители, а Мюнхенская академия избрала его своим членом. Но врачи продолжали относиться к нему отрицательно. Месмер облекал свои взгляды в форму, напоминавшую времена ятроастрологии; он говорил также и о благоприятном, и о неблагоприятном действии определенных прлчей и среднего персонала на больных, на их состояние и пы.чдоровление; тем самым он, естественно, сам этого не подозревая, высказал мысль, полностью признанную в п.пие время. Если теперь говорят, что врач должен лечить больного, а не болезнь, то это в известной мере звучит и духе Месмера. Научное мышление Месмера соответствовало его примени. Тогда в медицину было введено понятие полярности. Вполне понятно, что в нем заключалось и мистическое начало и что оно было главным фактором и основой лечения магнетизмом. Оно вполне соответствовало душевному складу Месмера. Очевидно, так же должны были быть настроены и больные, которых Месмер успешно лечил. Он ожидал, что его система сможет проникнуть в «потусторонний мир души» и вылечивать там, где обычная медицина не помогала, так как в таких случаях она противопоставляла себя чему-то, лишенному субстанции. Такова была, например, группа людей одержимых, затем мир сновидений, все недоступное нашим чувствам. Он усматривал связи и хотел нарушить их, он ппдел проблемы внушения, проблемы гипноза и считал возможным проникнуть в эту область только посредством магнетизма. Во многих случаях он, очевидно, достигал успеха. К Месмеру обращалось множество невротиков и особенно истериков; это были благодарные объекты для лечения, и подобно тому, как вспышки истерии проявлялись и в единичных случаях, и как массовое явление, так было и с лечением, причем магнетизм обладал исключительной силой внушения. Мистика и неизменная склонность человека прибегать к методам, лежащим на границе медицины и даже совсем вне ее, делали лечение успешным. Официальная медицина отвергла метод Месмера. В конце концов, Месмер потерпел неудачу и когда . он, в возрасте 81 года, в бедности и почти забытый, умирал, то он и не подозревал, что потомки признают его предтечей психотерапии. Приблизительно к этому же времени относится жизнь и деятельность Самуеля Ганемана (1755—1843), прославившегося своей системой гомеопатии. Интересно, что между Месмером, открывшим животный магнетизм, и Ганеманом, создавшим гомеопатию, имеются параллели, хотя речь идет о совершенно разном. Общими для обоих учений являются прежде всего мысли, заимствованные у Парацельса; далее общим для обеих систем является виталистическое начало. Главные выводы Ганемана, изложенные им в его «Органоне», следующие: существует духовная жизненная сила, поддерживающая здоровье человека; болезни вызываются исключительно расстройством этой жизненной силы. Именно это положение в свое время вызвало сильнейшие возражения, так как оно «является бесстыдным и дерзким издевательством над деятельностью естества в ходе выздоровления». Второе положение Ганемана гласит, что причина всякой болезни—-чисто динамической природы и поэтому не может быть охвачена нашими чувствами; поэтому нет никакого смысла доискиваться сущности причины болезней и стараться исключить подобную причину. Далее в «Органоне» говорится, что мы, желая лечить болезнь, должны руководствоваться ее симптомами, так как только они указывают надежную отправную точку для суждения о заболевании; для излечения болезни необходимо, чтобы возникла вторая болезнь, подобная первой, но более сильная, чем она. Принцип подобия, установленный Ганеманом как основа лечения, был также его теорией болезни. Ганеман не признает излечения благодаря жизненной силе и добавляет, что старая медицинская школа в действительности еще не вылечила ни одного больного, кроме тех случаев, когда она, сама р го го не ведая, применила принцип гомеопатии; более того, старые способы лечения повинны в том, что применение лекарств влекло за собой «угасание больного ('.следствие приема лекарств»; в каждом случае заболевания следует выбирать лекарство, способное вызвать подобное страдание (homoion pathos); подобное следует лечить подобным. Таким образом, Ганеман первоначальной болезни противопоставляет болезнь от примененного лекарства, причем выздоровление будто бы достигается тем, что жизненная сила теперь может обратиться против болезни от лекарства — после того, как последняя возьмет верх над первоначальной болезнью. Такому пониманию болезни и излечения соответствует и теория: чтобы излечить болезнь, следует выбрать простое лекарство— чем меньше его доза, тем легче устранить первичную болезнь; если при этом симптомы становятся более выраженными, то это лишь преходящее явление, лишь гомеопатическое ухудшение; не следует подразделять болезни на местные и общие, на безлихорадочные и лихорадочные, так как это не обоснованно; всякая болезнь является общей. Эта мысль принята и современной нам медициной, требующей целостного рассмотрения. Поэтому Ганеман отвергает всякое местное лечение местного заболевания, считая его излишним и даже вредным. Назначаемые лекарства следует разбавлять; благодаря этому сила лекарства будто бы развивается в такой степени, что для оказания действия им достаточно уже одного соприкосновения с нервами. «Л_ека_р_ственные средства — это не мертвые_вешескорее динамически-духовная; это сила в чистом виде^. Гомеопатическое~йа<усство~лечить доводит велшшёГсилы лекарств, присущие необработанным веществам, посредством свойственного ему, ранее не испытанного применения, до неслыханной ранее степени, благодаря чему они становятся необычайно действенными и приносят излечение,— и притом такие силы, которые при необработанном веществе не оказывают на человека никакого лечебного действия». По учению Ганемана, диета при гомеопатическом лечении должна быть нераздражающей и «нелекарственной», т. е. не должна оказывать медикаментозного действия. Это относится ко всем болезням, но с некоторыми исключениями, например, при отравлениях и вообще при тяжелых состояниях, когда прежде всего нужно восстановить жизненный процесс; только, после этого можно приступать к гомеопатическому лечению. О сущности гомеопатических лекарств Ганеман высказал следующие мысли: «Гомеопатическое лекарство при каждом делении и уменьшении посредством растирания и встряхивания потенцируется; неожиданное для меня мощное развитие внутренних сил лекарственных веществ происходит в такой мере, что я за последние годы, на основании своего опыта, был вынужден ранее применявшееся десятикратное встряхивание, после каждого разведения ограничить двукратным». Также и это тогда было необычным, а учение Ганемана представлялось чем-то совсем новым1. Далее следует рассмотреть учение .Франца Иосифа Галля, изложенное им в начале XIX века: на основании внешней формы человеческого черепа, его бугров и за-падений можно судить о его содержимом, т. е. о головном мозге и тем самым о характере человека и о болезнях головного мозга (френология). О таких возможностях врачи, конечно, думали и ранее, но Галль начал заниматься этим вопросом, еще будучи школьником, и уже тогда изучал головы товарищей и знакомых, чтобы сопоставлять их строение с'их умственными способностями. Впоследствии он на основании своих исследований создал целое учение: душевная деятельность человека зависит прежде всего от строения его головного мозга; все наклонности и- способности, все побуждения и страсти связаны с определенными участками мозга; эти участки выдаются наружу, это в сущности органы, а так как они обыкновенно находятся на поверхности мозговой коры, то они оказывают давление, и на соответствующие участки черепа, и эти вдавленйя возможно в той или иной степени определять при наружном исследовании. 1 Гомеопатия в первый период деятельности ее основателя Ганемана представляла собой плод заблуждений, свойственных большинству медицинских систем того времени. Дальнейшая история гомеопатии показала, что она зиждется на фантастических представлениях, мистике, витализме и представляет собой идеалистическое направление в медицине, граничащее со знахарством и шарлатанством. См. книгу Д. А. Когана «Гомеопатия и современная медицина». М., 1064.— Прям. ред. Споим учением о строении черепа Галль хотел внести вклад не только в анатомию, но и в учение о характере человека, а прежде всего в диагностику: Когда он пожелал прочитать в Вене лекции на эту тему, власти запретили их, очевидно, сочтя его учение опасным. В настоящее время его учение лишено всякого значения. Но следует признать, что это была система, в иной форме весьма важная. Локализация, заболеваний мозга в наше время является предпосылкой для нейрохирургического вмешательства,— Галль, бывший также и крупным анатомом, высказывая свои мысли, конечно, не предвидел, какое развитие получит его учение о строении черепа.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 11. Внедрение естествознания в медицину Все упомянутые системы и теории, число которых возможно еще увеличить, конечно, не удовлетворяли врачей. В связи с этим Иоганн Готтфрид Радемахер (1772—1850) создал учение об опыте, содержавшее много мыслей, которые тогда понравились врачам, но вскоре были отвергнуты как бессмысленные и забыты, пока время снова не извлекло их из забвения. Радемахер производил исследования на; своих больных, о состоянии и лечении которых он вел книги; великим образцом для него был Парацельс, тогда уже совсем забытый. Плодом его размышлений и исследований было сочинение, которому он дал вполне средневековое название: «Оправдание забытого учеными людьми вполне оправдываемого разумом учения об опыте, принадлежащего старым ист /сным врачам, и правильное изложение данных испытания этого учения у постели больного на протяжении двадцати пяти лет». В чем состояло это учение? В согласии с Парацель-сом, Радемахер рассуждал так: где имеется болезнь, там должно существовать.и средство пдотдб„,дее. И, тоже подобно Парацельсу, он говорил, что без любви не может быть врача и что на неблагодарность больного обращать внимание "не следует, так как к ней надо быть готовым наперед; что доискиваться причин болезней бесцельно и так же бесполезно много заниматься вопросами строения человеческого тела, так как ни первого, ни второго нельзя узнать полностью. Но что возможно, это оценить лечебное средство, а по действию лекарства возможно сделать вывод и насчет болезни. Это был метод, который с того времени, несмотря на все успехи диагностики, в сущности никогда не исчезал в медицине — диагноз ех... juyantibus— на основании того, что помогает. Таким образом, по учению Радемахера, все дело было в том, чтобы искать и находить лечебные средства. Искусство врачевания, говорил он, пришло в состояние такого упадка потому, что врачи не перестают доискиваться причин болезней с целью понять эти последние и забывают о лечении; Гален еще владел этим искусством, но современные врачи разучились лечить. Радемахер, очевидно, чувствовал, что жил в переходное время. Поэтому он высказал положение: прежде всего .лечить;, если лечение помогает, то диагноз.поставлен. «Опыт показал, что в природе существуют средства, посредством которых заболевшие органы возможно сде лать здоровыми. Как это происходит, лежит вне границ человеческого познания. Поэтому совершенно непонятно, почему врачи относят средства для лечения органов к таким категориям, которые должны указывать способ их лечебного действия. Врачу, руководствующемуся одним только опытом, известно столько возможных болезнен ных состояний каждого органа, сколько и лечебных средств, как он узнал на основании своего опыта, на правленных на этот орган. При этом следует допустить, что возможны и другие болезни данного органа, этому врачу неизвестные, но, быть может, хорошо известные другим врачам... Я. ищу сущность заболеваний орга нов не в человеческом теле, вообще не в самом боль ном органе, а, как советует Парацельс, во внешней природе». Несмотря на это Радемахер, помимо средств для лечения органов, искал также и универсальных лечебных средств, опять-таки следуя примеру Парацельса; эти универсальные лечебные средства должны были действовать в человеческом теле на то неизвестное, которое он называл организмом в целом. Таким образом, на основании его опыта существует два вида заболеваний: заболевания отдельных органов и заболевания всего организма. Врач, находясь у постели больного, должен решить, с каким видом заболевания он имеет дело, например — на какой почве возникла лихорадка. По его данным, имеется три универсальных лечебных средства: селитра, медь и железо; в соответствии с )тнм существуют и три основных страдания всего организма, и если мы их не знаем, их все-таки надо лечить этими тремя веществами. Но так как всякое общее страдание обыкновенно поражает также и орган, то надо лечить также и орган как таковой, а если мы установили, какое средство помогло, то мы узнали и название болезни. Уходивший XVIII век и начинавшийся XIX век, несомненно, видели многих выдающихся практических врачей. На границе двух столетий и двух мировоззрений стоит Лука Шейнлейн (1793—1865), выдающийся клиницист, создавший учение о симптомах болезней. Он признавал существование трех основных тканей человеческого тела: клеточной, которую он (что типично для естественноисторического мышления) назвал зоогеном крови и нервной массы. Этим трем видам также соответствуют и три главных разряда болезней: морфы (пожалуй, лучше было бы назвать их морфозами), гематозы и неврозы (последние, разумеется, не в нашем понимании). Это была, конечно, произвольная симптоматология, но все-таки метод, разграничивавший явления болезни, т. е. мышление в дифференциально-диагностическом направлении, а так как в основе отдельных симптомов лежали хорошо подмеченные и описанные картины болезней, то была возможность перейти к полноценному естественнонаучному мышлению. Таким образом эта теория создала мост'М/Эжду естественной историей и естественной наукой. Напомним также, что Шенлейн обнаружил грибок вызывающий паршу, и тем самым положил начало перевороту в медицине, который привел к великим победам бактериологии. По воззрениям Шенлейна и его учеников, болезнь сводится к радражению, на которое организм отвечает реакцией. Кризис завершает болезнь, и она переходит в выздоровление. Но бывают и ложные кризисы, без выздоровления, с последующим ухудшением. Но для выздоровления от болезни кризис необходим. Врачи времен Шенлейна думали именно так и действовали в этом направлении. Они различали вегетативные и сензитивные кризисы. Они подразумевали под этим следующее: и те и другие реакции местные, но вегетативный кризис охватывает весь организм и выражается в лихорадке, в воспалении, а сензитивный касается нервов, т. е. является неврозом в понимании того времени. Оба вида кризисов выражаются в местных и общих явлениях. Слова «кризис», «критический» стали существенной составной частью языка врачей. Существуют, как тогда выражались, ке только кризисы, подобные тем, о каких говорили и позднее, например при окончании воспаления легких, но и критические кровотечения, критические абсцессы и т. д. Но врачи также внимательно наблюдали, подобно Шенлейну, и уже тогда подметили, что болезни поддаются излечению, если присоединяется другая болезнь. Эту мысль впоследствии использовал Wagner-Jauregg. Кроме того, болезни будто бы вырабатывают вещества, переходящие затем в кровь и нервную ткань и тем самым побуждающие организм реагировать на болезнь и устранять ее, так как это соответствует принципу самосохранения человеческого тела. Против понятия «реакция» и этого слова ■— в том смысле, в каком его употребляли последователи Шен-лейна,— энергично выступил Якоб Генле. По его мнению, оно напоминало о давнем и устаревшем представлении, будто между болезнью и организмом возникает борьба; но естественная наука знает только причину и ее действие, связанные лишь с биологическими предпосылками и условиями. Генле восставал против какой бы то ни было телеологической установки; конечно, говорил он, бывает и самоизлечение, но природа совершает это не в целях восстановления, возвращения здоровья тому или иному человеку, не в виде сознательной обороны организма против раздражителя болезни, но ввиду наличия условий, делающих возможным возвращение к нормальному состоянию. В книге Генле о патологических исследованиях (1840) говорится: «Жизненное проявление после раздражения называют реакцией и определяют ее как только живому свойственную деятельность, благодаря которой физические и химические силы сохраняют свое равновесие и выравнивают поражения органической материи. Эта органическая сила, будто бы противодействующая внешним влияниям, мистическая. Это — божественное м.ччало (theion) Гиппократа, архей Гельмонта, душа в мишмании Шталя, которую каждый раз снова возводят им престол. Важнейшая часть моей задачи — раскрыть нею ошибочность этого взгляда, который, особенно в теории лихорадки, порождал и продолжает порождать бесконечную путаницу, а временами--даже ошибочные действия». Далее там говорится: «Возбуждение не является делом органической автократии, оно — прямое последствие раздражения, т. е. изменения живого вещества. Оно также наносит вред, так как потребляет жизненную силу. Не существует излечивающей силы природы, которая будто бы оказывает действие только в болезни и преследовании заранее намеченной цели; так думали давно. Можно установить, что сила, приводящая к выздоровлению, составляет одно целое с образующей силой человеческого тела. Но признание этого помогает мало, если мы не можем уяснить себе сущности этой силы. Благодаря этой образующей силе каждая часть тела обладает способностью с самого начала привлекать к себе жизненные раздражения, претворять их в свою собственную субстанцию и при ее посредстве развиваться по тому или иному типу. Внешние влияния, более мощные, чем ограниченная сила организма, могут способность эту отнимать, уничтожать или лишать действия на некоторое время... Но если внешние влияния прекращаются, то первоначальная образующая сила снова вступает в свои права. Она теперь не пробуждается впервые; снова возникают условия, при которых она действует». Это было высокое научное мышление, хотя стремление Генле исключить мысль о реакции организма на раздражения со стороны болезни и мысль о причинах болезни не могло быть принято, так как это связало бы мышление практических врачей. Но мы уже ясно видим у Генле преодоление голой эмпирии и путь к научной медицине. Одним из первых, принявшим эту форму мышления, был Франсуа Бруссэ (1772—1838). Вначале он был броунианцем и полагал, что животная жизь поддерживается исключительно внешними раздражения
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 12. Физиологи Открывшие новую эру труды и успехи бактериологов, относящиеся к последним десятилетиям XIX века, естественно, должны были отразиться на работе практических врачей и повлиять на их мышление. Нигилизм Шкоды, распространившийся из венской клиники также и в другие университеты, теперь сменился терапевтическим оптимизмом. Перед врачами открывались обоснованные надежды, полностью изменившие положение медицины. Герман Циммерман, читая в 1871 г. вступительную лекцию в базельской клинике внутренних болезней, подчеркнул, . что_обязанно_ст_ь врача — гюмочь больному. Об исследованиях в физиологической лаборатории, о научных работах только ради науки он не хотел и знать. Он говорил только_ о больном, которому надо помогать. В стремлениях последних десятилетий он видел одну только несостоятельность причинной медицины, отказ от традиционной эмпирии. Все, что найдено физиологом в его лаборатории, а патологом при вскрытии, по мнению Циммермана, должно руководить и мышлением практического врача, чтобы помогать лечению больного и создавать новую медицину на пустом месте; время, когда врач при лечении больных руководствовался верой и инстинктом, прошло и должно быть заменено научно обоснованными действиями. Циммерман уже видел первые признаки этого: действие лекарств было проверено химическими исследованиями и экспериментами на животных, например действие йодистого калия, хинина, хлоралгидрата и особенно наперстянки,. Он смотрел также и вперед и подчеркивал значение техники в медицине, значение физиотерапии и методов лечения, климатологии, т. е. вспомогательных которые тогда только возникали. Физиологи, чьи работы должны были вызвать переворот в практической медицине, были выдающимися мыслителями и старались разъяснить загадки, еще не разрешенные ими путем опытов. Примером этому является берлинский физиолог Эмиль Дюбуа-Реймон (1818—1896), исследователь «животного электричества». Это был великий естествоиспытатель, непоколебимый противник понятия о жизненной силе, от которого в то время еще не все отказались. Для него существовали только материя и сила и закон их сохранения. космосеГкак часть Бурные споры вызвало положение, высказанное им в докладе о границах познания природы в 1872 г. на собрании естествоиспытателей в Лейпциге. Как сторонник естественнонаучного материализма, он в своих рассуждениях пошел еще дальше, чем Кант, сказавший, 4TOJS любом учении о природе может содержаться_лиш_ь_!столько истинной науки, сколько в нем содержится математики. Дюбуа-Реймон полагал, что математику следует за-" менить механикой атомов и что все происходящее в мире следует рассматривать как единственную математическую формулу. Этими словами говорил как бы сам Лаплас. Также и Лаплас должен был бы, подобно нам, заняться вопросом о сущности материи и силы. И даже если мы признаем предложенную Лапласом для материи формулу, благодаря которой было раскрыто первоначальное состояние всего, то все еще возникнут вопросы: почему материя распределена неравномерно; почему происходят движения? Быть может, вопрос о начале движения тождествен вопросу о сущности материи и силы. Происхождение жизни будто бы необъяснимо только для ума человека нашего времени: но Лаплас смог бы ответить на этот вопрос; ведь для него также и весь растительный мир не что иное как материя в движении. И Дюбуа-Реймон продолжал: «Но теперь в определенный момент развития жизни на земле наступает нечто новое, доныне неслыханное, нечто снова подобное существу материи и силы и непостижимое подобно первому движению — сознание». Дюбуа-Реймон закончил свой доклад так: «Стоя перед загадками мира тел, естествоиспытатель давно привык с мужественным самоотречением говорить «ignoramus» (не знаем). Оглядываясь на свой победоносно пройденный путь, он сознает, что там, где он в настоящее время не знает, он, во всяком случае, при некоторых условиях знать мог бы и, возможно, со временем узнает. Что же касается загадки о том, что такое материя и сила, то естествоиспытатель должен раз навсегда решиться произнести слово, для него гораздо более огорчительное: ignorabimus (знать не будем)'. Это признание вызвало резкие возражения, что могло удивить одного только его автора. Ведь тогда уже вышло сочинение Дарвина «О происхождении видов», а Геккель уже развил свое учение о монизме: поэтому Дюбуа-Реймон нашел нужным восемь лет спустя снова затронуть эту тему, когда он по случаю юбилея Лейбница говорил о семи мировых загадках. «Ignorabimus» превратилась в «dubitemus», (усомнимся), уверенность превратилась в сомнение. Огромное значение имели работы и теории русских физиологов И. И. Мечникова и И. П. Павлова. И. Й. Мечников при микроскопических исследованиях наблюдал, как в определенных местах в соединительной ткани, под кожей, собирались белые кровяные шарики, как они скопились вокруг находившегося там небольшого инородного тела, чтобы его поглотить и растворить. Поэтому он назвал эти клетки фагоцитами (пожирающие клетки); ои представлял себе, что в организме именно они ведут борьбу не только с проникшими в него мельчайшими инородными телами, но и с бактериями. Его теория нашла многих сторонников, так как его наблюдения, перемещение белых кровяных шариков и захватывание ими инородных тел легко можно было продемонстрировать. Но Беринг, Кох и др. выступили против этого учения, так как у них были другие представления о борьбе против инфекций, и их учение об иммунитете было основано на токсинах (ядовитых веществах), вырабатываемых бактериями, и на антитоксинах, вырабатываемых организмом. По их мнению, борьба происходит в кровяной сыворотке. Целлюлярная теория снова выступила против гуморального учения. В настоящее время мы знаем, что обе стороны были правы: и И. И. Мечников, и его противники. При тяжелой борьбе против мощной инвазии бактерий фагоцитоз оказывается недостаточным, к победу должна завоевать кровь. И. И. Мечников значительно обогатил своими представлениями учение о воспалениях, и мы, зная значение воспаления в болезненном процессе, понимаем тот интерес, с каким ученые отнеслись к положениям И. И. Мечникова. В 1908 г. он вместе с Эрлихом был удостоен Нобелевской премии. И. И. Мечников предложил также и теорию старения. Он заметил, что болгарские крестьяне—отличаются ^юльшим долголетием, "чем крестьяне других стран, и объяснил это их простым питанием, в котором главное место занимает кислое молоко..; Оказалось; что благодаря такому питанию в кишечнике поддерживается благоприятный для организма состав бактерий и что здоровая кишечная флора имеет огромное значение для здоровья человека. Ибо кишечные бактерии способствуют расщеплению клетчатки, препятствуют гниению, при котором возникают ядовитые вещества, и способствуют обогащению организма витаминами вследствие , распада умерших бактерий. Именно последнее обстоятельство очень важно, так как стареющий человек нуждается во введении большего количества витаминов. У И. И. Мечникова ход мыслей был материалистическим и научным; только наука в состоянии повысить и продлить жизнь человека, обеспечивая ему нормальный образ жизни, ор-тобиоз. У И. И. Мечникова мы видим триаду: наблюдение; мышление,.использование для практики; все это бы-~ло объединено весьма счастливо., л Когда Дюбуа-Реймон умер, другой физиолог и мыслитель, И. П. Павлов, был уже ученым, признанным во всем мире. Нобелевскую премию он получил несколькими годами позже, в 1904 г. Значение И. П. Павлова было связано с его блестящей экспериментальной хирургией, которая привела к изучению условных рефлексов, а также и с выдающимся учением о высшей нервной деятельности. К экспериментальному обоснованию своего учения об условных рефлексах он пришел на основании данных, полученных им на животных с наложенными им свищами слюнных желез и желудка, позволявшими ему судить о функциях этих органов.:.,, - Если собака нюхает приятный ей корм, то, говорил И. П. Павлов, ее слюнные и желудочные железы начинают отделять секрет. Для этого требуется, чтобы собака представила себе, что она будет есть, и чтобы у нее возникло такое желание. Для пищеварения требуется участие психики, головного* мозга, как места рефлексов.м-Ведь из головного мозга и должны исходить представления. \И. П. Павлов говорил о двух видах сокоотделения: о пищеварительном и психическом, которое он называл, также и аппетитным.! Из представления о психическом сокоотделении вскоре возникло представление о влиянии психики на отделение желудочного сока, а от него до учения об условных рефлексах был лишь небольшой шаг в мышлении. Все сказанное было подтверждено множеством экспериментов. У И., П. Павлова был великий предшественник, служивший ему образцом, — физиолог И. М. Сеченов, книги которого его воодушевляли уже в студенческие годы. Даже тогда, когда И. П. Павлов занимался опытами, которые впоследствии привели его к учению об условных рефлексах, он читал своим ассистентам отрывки из трудов И. М. Сеченова. И. П. Павлов пошел еще дальше. Прежде чем принести собаке миску с кормом, ударяли в гонг; это делалось в течение нескольких, дней подряд. И вот собака начала связывать звуки гонга, которые она слышала, с уверенностью в том, что ей сейчас принесут еду, и ее железы начинали отделять сок еще до того, как она могла увидеть или понюхать корм. Это был условный рефлекс; такой же эффект получался в многочисленных видоизменениях. розданное .И. П. Павловым учение об условных, рефлексах приобрело огромное значение не только для физиологии, но и для клиниюиЫ}-—
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 13. Химиотерапия Никто не может сказать, на сколько лет медицина в XX веке отстала бы в своем развитии, если бы Пауль Эрлих (1854—1915) не ввел в нее химиотерапии, к которой он пришел благодаря своему ясному естественнонаучному мышлению. При этом он вначале исходил не из бактериологии, успехи которой тогда потрясли весь мир. Тогда величайшие надежды породила противодифтерийная сыворотка Беринга. Путь Эрлиха в науке начался с красок и был связан с окраской клеток крови. Молодым студентом, еще только приступавшим к изучению клинической медицины, он прочитал работу об отравлении свинцом, которая его сильно заинтересовала. В ней говорилось, что при отравлениях свинец собирается главным образом в опредленных органах, что легко доказать химически; следовательно, существует сродство между тканью и посторонним веществом Это было отправной точкой для химиотерапевтического мышления Эрлиха. Он решил, что нужно найти вещества, которые прикрепляются к возбудителям болезни, их связывают и тем самым им препятствуют наносить вред организму. К таким представлениям его привела аналогия с окраской. Эрлих уже давно занимался вопросом об окраске и разработал собственные методы, которыми он пользовался при гистологических исследованиях. На первый взгляд, это не имеет особого значения; но это было предпосылкой для изучения связи между тканью и веществом. Плодом этих работ была полная и весьма точная морфология крови. Далее Эрлих пользовался красителями также и для того, чтобы определять потребность отдельных органов и тканей в кислороде. Жизнь клетки — это было уже известно — представляет собой постоянное чередование поглощения и отдачи кислорода, окисления и восстановления. Но отношение к этому со стороны отдельных органов бывает различным; оно зависит от их нагрузки. Эрлих хотел подойти к этим вопросам ближе и воспользовался для этого красками. Существуют краски, при восстановлении легко теряющие свой цвет, а при окислении снова получающие его. Существуют и краски, которые, если привести их в соприкосновение с частицами органов, легко отдают свой кислород. При пользовании другими красками та же самая ткань должна сделать большее напряжение и нуждается в значительно большем времени, чтобы достигнуть нужного ей содержания кислорода. При выборе подходящих красок, полагал Эрлих, можно было бы найти подходящий тест для кислородного голодания клетки. Пригодными для этого ему казались две краски: ализариновая синь, с трудом отдающая свой кислород, и индофенол, легко поддающийся восстановлению, т. е. легко обесцвечивающийся. Выбор был правильным и позволил Эрлиху полностью разрешить этот вопрос экспериментально. Огромное значение приобрели исследования Эрлиха, касавшиеся иммунитета, и созданная им теория боковых цепей. Он пользовался при своих исследованиях туберкулезной бациллой, открытой Робертом Кохом в 1882 г. Во время этой работы Эрлих сам заразился туберкулезом, вследствие чего он должен был прожить полтора года в Египте. Когда он выздоровел и возвратился на родину, всеобщее внимание привлекал к себе туберкулин Коха, и все бактериологи и другие ученые занимались проблемами иммунитета. Иммунитет, то обстоятельство, что человек, переболевший определенной инфекционной болезнью, уже не заболевает ею вторично, был хорошо известен. Но как объяснить его сущность? Вопрос этот казался неразрешимым. Эрлих подошел к нему по-новому. Он взял для своих опытов растительный яд рицин, под действием которого эритроциты некоторых животных образуют глыб-ки. Он полагал, что экспериментировать с этим ядом легче, чем с бактериальным, хотя подобные опыты и не имели практического значения, так как отравления рицином у человека не бывает. Он давал подопытным животным этот яд частично в корме, частично путем введения и сделал неожиданно* открытие: иммунизация наступала очень быстро, и уже через несколько дней животные переносили тысячекратную смертельную дозу рицина. Тем самым проблема активной иммунизации была разрешена по примеру Пастера. но при совершенно иных условиях. Эрлих сам применил свое учение также и практически. Из его работ в этой области следует особо упомянуть работу о противодифтерийной сыворотке и работу о туберкулине. Но славу ему принесла его теория боковых цепей. Только такой исследователь, который так много работал над красками и мыслил с такой фантазией, смог содать эту теорию, ставшую для того времени ключом для понимания действия яда, иммунитета и химиотерапии. Ученые всегда утверждали, что между клеткой и такими веществами, как краски, яды и ферменты, существует специфическая притягивающая сила. Только определенные клетки поддаются окраске определенным красителем или воспринимают определенный яд. Таким образом, по мнению Эрлиха, существует специфическая восприимчивость, которая может основываться только на том, что эти клетки обладают особой частью, группой атомов, рецептором, т. е. боковой цепью, с которой соединяется группа атомов постороннего вещества, например красителя. Первую группу атомов Эрлих назвал гаптофорной в отличие от токсофорной группы, которой обладает яд. Итак, в данном случае обе группы соединяются, сцепляются друг с другом и таким образом происходит окраска клетки или ее отравление. По выражению Эрлнха, они подходят одна к другой, как ключ подходит к замку. Эрлих объяснял таким образом действие чужеродных веществ на клетки: вещества должны быть фиксированы, чтобы они могли действовать (corpora non agunt nisi fixata); так гласила предложенная им формула. Это зависит не от краски и не от яда, а от гаптофорной группы, которая должна быть налицо, чтобы произошло окрашивание или действие яда. Этим объясняется также и стойкость к яду, наблюдаемая у некоторых животных: введенный им или принятый ими кд иногда может оставаться в крови в течение ряда дней, не оказывая действия, в то время как у животных, чувствительных к нему, он быстро попадает туда, где имеются клетки с соответствующей гаптофорной группой. Нечто подобное некогда высказал Парацельс, когда он говорил о «спикуле», о «рыболовных крючках», которыми действенные лекарства должны быть снабжены, чтобы они могли прикрепляться к больным органам. Впоследствии Эрлих построил свою теорию боковых цепей. Задача рецептора, по его представлениям, состоит не в том, чтобы ожидать появления яда; эта группа должна служить также и другим целям, например питанию клеток. Именно эта мысль побудила его и далее разрабатывать свою теорию, и он, в конце концов, пришел к представлению об иммунитете: если комплекс рецепторов скован даже не смертельной дозой яда, то он зсе же не в состоянии своей соответствующей частью выполнять свои функции, касающиеся питания; эта часть рецепторов, ввиду этого, выпадает, а так как каждый дефект ткани должен быть восполнен, то происходит новое образование этой части рецепторов, причем они образуются в изобилии и тогда в бездействии находятся в крови; но наступает время, когда эти избыточные рецепторы все-таки начинают действовать; это происходит тогда, когда тот яд, на который они установлены, оказывается снова внесенным в организм и может быть последним охвачен, связан. Ибо когда этот яд появляется снова, то рецепторы уже имеются, и именно в этом тайна иммунитета. Эта теория иммунитета была в состоянии дать представление о сущности отравления: гаптофорная группа яда и группа рецепторов клетки организма должны быть в известном отношении одна с другой; от этого отношения и зависит, является ли отравление легким, тяжелым или смертельным или же яд вследствие избытка рецепторов вообще обезвреживается. Эрлих пошел' дальше и столкнулся с проблемой гемолиза: некоторые яды, в том числе также и яды, вырабатываемые бактериями, растворяют красные кровяные шарики. Это явление изучал Борде, который предложил понятие «гемолизины», т. е. яды, растворяющие красные кровяные шарики. Эрлих видел тесную связь между этим учением и своей теорией боковых цепей. Разрабатывая вопрос о гемолизе, он установил, что изучение этой проблемы возможно продолжать в лаборатории; он пришел к чрезвычайно важным результатам в рамках учения об иммунитете, и именно за эти свои успехи он получил Нобелевскую премию. Эрлих, конечно, видел, что, несмотря на его успешную работу, некоторые вопросы еще остаются открытыми. «Само собою разумеется, — сказал он при вручении ему Нобелевской премии, — что тайна жизни, которую можно сравнить со сложным механическим устройством, этим еще не разрешена: но возможность вынуть из нее отдельные колесики и тщательно изучить их все же означает успех в сравнении со старым методом — разрушить все устройство и желать что-нибудь извлечь из кучи обломков». Именно это замечание Эрлиха о том, что теперь удастся вынимать из сложного устройства отдельные части, не разрушая всего устройства, привело его к другому и еще более важному успеху в его химиотерапевти-ческом мышлении и исследовании — к созданию сальварсана. Также и химиотерапию следует понимать лишь как продолжение его работы над красками и как продолжение его теории боковых цепей. Размышляя над тем, что определенные вещества действуют на определенные органы и только на них, он пришел к понятию о законах распределения (дистрибутивные законы), в соответствии с которым следует вести лечение. Тогда он придумал и слово «волшебные пули», «Я вправе приписывать себе заслугу, —■ сказал он в одной из своих лекций, — что я первый стал руководствоваться необходимостью вести лечение с учетом дистрибутивных законов. Этот взгляд стал, также источником теории боковых цепей; даже мои противники должны согласиться со мною в том, что теория эта оказала весьма сильное влияние на весь ход современного изучения иммунитета. Учение об иммунитете показало нам, что продукты иммунизаторной реакции, антитоксины, сковываются бактериями или выделяемыми ими продуктами при помощи специфических групп. Это облегчает нам понимание специфического изучения, достигаемого при помощи антител. Если мы, например, можем достигать излечения при помощи ряда бактериальных сывороток, то понять это очень легко. Защитные вещества, содержащиеся в соответствующей сыворотке, в инфицированном организме находят места для нападения только в бактериях, но не в самих тканях. Эти антитела только паразнтотропны, но не органотропны, и поэтому не приходится удивляться тому, что они, подобно волшебным пулям, сами отыскивают свою цель. Так я объясняю изумительные успехи такого лечения». Эрлих считал вполне естественным, что, с такой точки зрения, лечение сыворотками может лучше всего уничтожать те бактерии, на которые оно установлено. Но, подчеркивал он, этот путь создания антител применим только при некоторых инфекционных болезнях; при многих инфекциях создать сильный и длительный иммунитет чрезвычайно трудно. Это относится к малярии и, пожалуй, к болезням, вызываемым трипаносомами; поэтому необходимо найти химические вещества, убивающие паразитов. Что такой принцип возможен, доказано успехами при лечении малярии хинином и лечении сифилиса ртутью. Но найти такие химические вещества сложнее, чем изготовить сыворотку. Это говорил сам Эрлих. Ибо эти химические вещества не так безразличны, как сыворотки, и способны оказывать на организм вредное действие. Тогда все еще хорошо помнили о катастрофе, происшедшей при лечении африканской сонной болезни, вызываемой трипаносомами, атоксилом, соединением анилина и мышьяковой кислоты: сонная болезнь излечивалась, но негры при этом теряли зрение. Все эти лекарства оказывают действие не только на бактерии, но и на организм. Эрлих пришел к такому заключению, разрешая задачу, которой он тогда занимался, — разрабатывая химиотерапию. Если мы хотим создать могущественное лекарство, то мы должны научиться прицеливаться, т. е. перестраивать ядовитый препарат, пока он не будет обезврежен, т. е. пока мы не получим соединения, лишенного ядовитого действия. Это положение Эрлих и применил на практике. При работе именно над атоксилом Эрлих убедился в том, что вносить такие изменения не трудно, но понадобилось большое терпение, чтобы достигнуть цели и изготовить препарат, безвредный для человека, но сохраняющий свое действие на трипаносомы. Он назвал эту цель великой стерилизующей терапией (Therapia magna sterilisans), т. е. полной стерилизацией сильно инфицированного организма, совершающейся сразу. С этой целью Эрлих и его сотрудники многократно изменяли препарат атоксил, принесший столько разочарований, пока, в конце концов, не получили препарат, который излечивал животных, пораженных трипаносомами... Но несмотря на это, Эрлих писал: «Я хорошо сознаю, что опыты на животных еще не позволяют делать вывод, что препарат пригоден для лечения человека, так как здесь индивидуальная чувствительность, особенно у людей со скрытым поражением жизненно важных органов, чрезвычайно затрудняет нашу задачу. Но все же эти благоприятные результаты лечения различных животных, страдающих многими видами трипаносомных инфекций, возможны, и мы не должны отказываться от мысли, что это же удастся и при лечении человека... Мы должны и далее идти по пути, который для нас уже ясно намечен». Как известно, этот высокий полет мысли вскоре стал реальностью: летом 1910 г. Эрлих предложил свой препарат, получивший название «сальварсан»; сифилис, одна из самых страшных заразных болезней, казался побежденным. Но даже после создания этого препарата, который можно было справедливо считать чудодейственным, стремление Эрлиха создать великую стерилизующую терапию не увенчалось успехом, так как даже сальварсан не смог одним ударом возвратить здоровье сильно инфицированному организму: но это было не разочарование; это был, так сказать, предпоследний этап на пути к победе. По пути, на который Эрлих вступил первым, затем пошли многие химики; благодаря химии исполнились надежды ряда больных и появились новые надежды, осуществление которых ожидалось в недалеком будущем. Химики создавали новые препараты, фармакологи проверяли их действие; затем химики видоизменяли их, пока они не начинали удовлетворять клиницистов, которые вводили их в практику. Эти средства применялись против малярии и против разных тропических болезней; и, наконец, Домагк предложил применять сульфаниламиды для борьбы с кокковыми заболеваниями, воспалением легких, рожей и гнойными воспалениями. Так возникло множество новых препаратов. Само собой разумеется, что врачи подумали и о том, чтобы применять химиотерапию также и при раковом заболевании. Несмотря на то что Домагк не достиг успеха, применяя свой химический препарат, который должен был действовать против рака, все же на химиотерапию рака начали возлагать большие надежды, и над их осуществлением работают во многих исследовательских учреждениях. Но совершенно новая эра химиотерапии началась во время второй мировой войны, когда понятие химиотерапии было расширено, и исследователи научились вместо лабораторий и фабрик, где такие лечебные средства изготовлялись, использовать живую природу, т. е. когда выяснилось, что сама природа вырабатывает вещества, которые для борьбы с бактериями, т. е. различными инфекционными болезнями, гораздо ценнее, чем фармакологические препараты. То, чего добивался Эрлих, но чего он не достиг,— победа его мысли о великой стерилизующей терапии, — было осуществлено благодаря открытию антибиотиков — пенициллина и родственных ему препаратов. Этой эре химиотерапии посредством препаратов, созданных живыми организмами, положили начало шотландец Александр Флеминг. Нужно только представить себе, как произошло это открытие. Молодой врач высевает культуры бактерий. Время от времени он с целью дальнейших исследований осматривает содержимое стеклянных чашек, в которых бактерии образуют колонии; культуры развиваются нормально, за исключением одной, туда случайно, в тот момент, когда Флеминг приподнимал крышку, попал плесневой грибок и нашел там хорошую питательную среду. Но самое замечательное было в том, что там, где находились маленькие разрастания грибка, культура бактерий исчезла, как бы вытесненная грибком. Всякий другой бактериолог не придал бы значения этому происшествию. Нечто подобное случается часто, и если культура бактерий испорчена вследствие проникания плесневого грибка, то ее просто выбрасывают и дело на этом кончается. Но для Флеминга оно не закончилось. Почему — спросил он себя — бактерии, находившиеся по соседству с грибком, исчезли? Чем это было вызвано и что это за грибок? Вот какие мысли появились у Флеминга и, благодаря этому, произошло нечто великое — открытие пенициллина. Установив, что он имеет дело с определенным грибком (Penicillium notatum), Флеминг не выбросил зараженных им культур, но продолжал исследования и установил, что этот плесневой грибок вырабатывает вещество, под действием которого бактерии исчезают, а так как он имел дело с определенным видом кокков, вызывающих нагноение, то он пришел к выводу, что в его распоряжении находилось средство, которое можно было бы применять при борьбе с вредными бактериями. Это была великая мысль, но вначале ничего дальнейшего сделано не было. Флеминг кратко сообщил о своем открытии в научном журнале. Но когда впоследствии, приблизительно через десять лет, началась вторая мировая война и понадобились средства, убивающие бактерии, то об этой работе Флеминга вспомнили, и она стала действительностью.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер I. СТАНОВЛЕНИЕ МЕДИЦИНЫ 14. Переход к целостному рассмотрению организма Переход к способам рассмотрения и формам мышления XX века происходил не как переворот, а постепенно, причем остатки прошлого сохраняли свое значение еще в течение некоторого времени и, возможно, сохранили его навсегда. Примером этому может служить деятельность весьма известного в свое время хирурга Бира, чьи заслуги перед наукой весьма значительны. Только точное естественнонаучное мышление, каузально-механистическое рассмотрение явлений и проблем сделали возможным развитие медицины из нигилизма и до сверкающих вершин во второй половине XIX века и позднее. Но все же даже в первые десятилетия XX века были выдающиеся врачи, которые по'меньшей мере частично не отказывались от телеологического мышления. Таким был уже названный нами Бир, открыто отстаивавший телеологическое мышление. Оно, очевидно, соответствовало его существу и было, как он утверждал, его природным качеством. Возможно, что этому способствовало его юношеское переживание. В 1883 г. он впервые вошел в аудиторию клиники выдающегося интерниста Квинке— на стене он увидел надпись: «Стремитесь к познанию и не спрашивайте о его пользе». Об этом положении Бир много размышлял и результатом этого была большая неудовлетворенность. Нет, думал он, о цели спрашивать надо; так он пришел к телеологической точке зрения и стал представителем этого направления. Когда его впоследствии, в 1909 г., за нее осуждали, он выступил с небольшим докладом. Позднее, в 1922 г., он подробно обосновал свою точку зрения в статье «О способах медицинского рассмотрения, в частности о механистическом и телеологическом». В этом споре речь была скорее о мировоззрении. Несомненно, что даже в наше время каузально-механистического способа рассмотрения недостаточно, чтобы объяснить все «загадки» жизни и человека. Имеется еще много пробелов, заполнить которые естествознание старается и в наше время. Возможно, что Бир и многие другие рассматривали телеологическую точку зрения только как принцип, позволяющий искать решение, как учение о мудром и целесообразном действии сил природы; все то, что всегда происходит в природе, имеет смысл и содержит намерение. Чтобы защищать точку зрения выдающегося врача, мыслящего телеологически, нет надобности утверждать, что в настоящее время многие врачи и даже физики оставили каузальную точку зрения, так как она не давала им возможности идти вперед. Это неверно: но верно то, что всегда были врачи и вообще естествоиспытатели (но не было в наше время физиков), которые мыслили и мыслят телеологически, причем нет никаких оснований их за это осуждать. Только нельзя смешивать цель н причину. Но Бир в св
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер 2. СОВРЕМЕННАЯ МЕДИЦИНА 1. Основные вопросы Психосоматический способ рассмотрения, несомненно, позволяет нам объяснить многие физиологические и патологические процессы у человека; поэтому наблюдение и установление взаимосвязей между телом и психикой есть одна из основ современной медицины. Но первым условием является знание нормального организма человека, т. е. нормальная анатомия и физиология. Задача анатомии была относительно легкой после того, как были преодолены предрассудки против вскрытия трупов людей, после мужественной и успешной деятельности Везалия и изложения отдельных глав анатомии в свете современных знаний (Hyrtl, 1811—1894). «Задача анатомии человека заключается в исследовании и описании строения человеческого тела» (Toldt). Анатомия является предпосылкой медицины, воротами, через которые следует войти, чтобы вступить в величественное здание. Ведь только точное знание строения человеческого тела и примыкающая к анатомии физиология, учение о функциях дают возможность понять состояние больного человека и бороться с болезнями. Таким образом, анатомическое мышление есть первое медицинское мышление, к которому приобщают студента. Начинающему оно может показаться очень трудным. Но оно поддается изучению и притом так, что оно в дальнейшем приводит к автоматическим мыслительным процессам, когда больной приходит к врачу и жалуется ему на расстройства в определенной области. Само собой разумеется, что это в большей мере справедливо по отношению к специальностям, применяющим оперативное лечение, т. е. хирургии, гинекологии, офтальмологии, а также и деятельности практического врача не специалиста, и не только потому, что он тоже вынужден производить вмешательства, но прежде всего потому, что обыкновенно именно он ставит первый диагноз и тем самым часто решает судьбу больного. Итак, для практики анатомия должна быть топографической, так как она принимает во внимание расположение органов и их взаимные отношения. Изучение медицины начинается с анатомии; так и должно быть; ведь медицина начинается с анатомии. При работе на трупах также выясняется, пригоден ли молодой студент для своей будущей деятельности, и при этом обыкновенно можно усмотреть и охватывающее его вдохновение. Работу на трупах не может заменить ничто: ни анатомические препараты, хранящиеся в консервирующих растворах, ни рисунки в атласе. Каждый врач мыслит анатомически. Hyrtl писал в 1860 г.: «Альфой и омегой медицинской науки является анатомия. Все, что лежит между ними, относится к клинике. Но отношение анатомии к медицине в целом не следует понимать так, словно для того, чтобы сделаться хорошим врачом достаточно хорошей анатомической школы. Как и всякое другое научное исследование, анатомия, конечно, представляет ценность сама по себе. Но ее ценность не всеобъемлющая. Медицина может гордиться очень большими успехами, достигнутыми не благодаря анатомии и физиологии. В науке не бывает ни великого, ни малого. Все представляет ценность только как часть целого, способствующая развитию и завоеванию этого целого. Когда завершение будет достигнуто и будет ли оно достигнуто вообще, сказать трудно, и нам приходится запастись терпением. Пока же нам следует удовлетворяться данным состоянием медицины, которая, пока не получит лучших основ, стоит на собственных ногах, идет вперед, руководствуясь опытом, и заимствует у науки жизни то, что уже пришло время использовать. Это последнее ей щедро предлагает анатомия». Вполне понятно, что Hyrtl своими исследованиями почти завершил здание анатомии. Путем рассечения трупов было возможно прибавить лишь немногое. Тайны строения человеческого тела, насколько их можно было видеть невооруженным глазом, были раскрыты (макроскопическая анатомия); о строении тканей давала представление микроскопическая анатомия, гистология, после того как Антоний ван Левенгук (1632—1723) создал систему линз, многократно увеличивавшую мелкие организмы. Микроскопическая анатомия дополняет и расширяет ' макроскопическую; она приобрела большое значение также и для клинической медицины, на что потребовался большой срок. Вначале было изучено все многообразие строения элементарных составных частей органов, т. е. клеток. Учению о клетках (цитология) положили начало Шлейден (1804^—1881) и Шванн (1810—1882), доказавшие, что у растений и животных все органы построены из клеток. Но только Вирхов (1821—1902) превратил это учение в монументальное здание в комплексе медицины, создал новое основание для этой науки. В последнее время было придумано слово «вирхо-вианство»; под этим названием имеют в виду тех ученых, которые не склонны принимать во внимание последние достижения биологии и физиологии, поскольку о них возможно упомянуть в связи с целлюлярной патологией Вирхова и с его учением о клетке. Сам Вирхов к этому уже не имеет никакого отношения. В свое время он не мог предложить большего, чем то, что его гений тогда был в состоянии создать. Задачей следующего поколения было продвинуться вперед и в имевшихся к тому времени данных исправить именно то, что нуждалось в исправлении и дополнении. Сам Вирхов признал, что его учения о клетке, основанного только на анатомических данных, недостаточно, чтобы создать патологию. Он требовал продолжения, которое, однако, оказалось возможным только много десятков лет спустя, когда появились новые методы исследования и новые мысли. Это произошло приблизительно в 20-х годах XX века, когда возникла новая цитология, которая вначале должна была помогать распознаванию болезней. Говорить о цитологии впервые можно было после того, как ученые научились различать клетки крови и использовали это с диагностическими целями. В дальнейшем на основании этого была создана своего рода дополнительная гистология, которая затем достигла своего развития. Она представляет особую ценность для определенных областей. Такова цитология костного мозга, лимфатических узлов, отделяемого бронхов. Здесь данные исследования клеток имеют решающее значение для диагноза. Это же следует сказать о методе, который предложил Papanicolaou; исследование соскоба со слизистой оболочки шейки матки — после соответствующей окраски — позволяет с большой степенью вероятности ставить диагноз рака матки. Не особенно давно ученые научились определять пол на основании цитологического исследования крови и других клеток, например клеток слизистой оболочки полости рта. В некоторых случаях возникают сомнения в правильности определения пола новорожденного, и в них простое цитологическое исследование может внести ясность. История этого открытия представляет интерес. В 1949 г. канадский анатом Вагг, изучая нервные клетки кошек, нашел, что у женских особей, и только у них, рядом с клеточным ядром можно при определенном методе окраски видеть мельчайшее тельце.. Он дополнительно исследовал ряд других млекопитающих и почти „у всех, как в дальнейшем и у человека, обнаружил такую же картину. Это дало возможность определять пол субъекта и нашло применение прежде всего в судебной медицине. Затем ученые вспомнили о случаях, которые в 1938 г. описал Turner. У некоторых людей половые железы были исследованы анатомически, причем оказалось, что в записях гражданского состояния их пол был указан неверно. К этой ошибке привели некоторые внешние признаки и прежде всего вид их наружных половых органов. В последующие годы подобную ошибку нередко исправляли, так что Иоанн становился Иоанной или наоборот. Открытие, о котором сообщил Вагг, теперь внесло ясность в эти сомнительные случаи, и для определения истинного пола уже не понадобилось анатомического исследования половых желез. Соскоба со слизистой оболочки щеки, полученного деревянным шпателем, достаточно для исследования, которое иногда может решить судьбу человека. Современная цитология развивается и применяет новые методы и вспомогательные средства. Так, в настоящее время ученые стараются посредством физических н химических методов выяснить расположение молекул живого вещества в пространстве и их энергетические возможности, а также и взаимодействие между этими молекулами. При этих исследованиях необходимо пользоваться электронным микроскопом. Так, в 1955 г. по методу сверхтонких срезов при помощи электронного микроскопа удалось сфотографировать внутреннее строение клеток. Это побудило к дальнейшим исследованиям и позволило создать картину структурной архитектоники клетки, причем оказалось, что эта картина — общая для всех типов клеток. Ученые, сознают, что они в настоящее время достигли границ, непреодолимых даже для электронного микроскопа. Микроскопическая анатомия развивалась и в другом направлении, причем было положено начало гистохимии, охватывающей все химические реакции в срезах тканей. Цель этого — изучать строение и жизненные процессы и на месте определять химические вещества, участвующие в них. Гистохимия дает нам возможность проникать в химию жизни и тем самым обогащать не только современную биологию, но и патологию и терапию. Названные нами отрасли относятся к анатомии в целом. Исследовательские цели требуют особого изучения в отдельных областях. Но исследование и обучение — вещи разные, со своими целями и своими собственными законами; некоторые преподаватели желают слияния анатомии, гистологии и физиологии, к которым они готовы присоединить и генетику. Эта связь между несколькими дисциплинами, общей чертой которых является то обстоятельство, что они изучают нормальный, т. е. здоровый человеческий организм, в настоящее время уже находит свое выражение во многих институтах по меньшей мере в общих чертах. Это возвращает нас к лекциям по анатомии в том духе, в каком их читал Hyrtl, и облегчает студенту изучение предмета, трудности которого не вправе отрицать ни один преподаватель. Ведь строение и функция, разумеется, тесно связаны и притом не только в организме, но и при изучении последнего. Этой потребности соответствует термин «функциональная анатомия» (Benninghoff). После того как студент на первом и втором курсах ознакомился со строением нормального человеческого тела, он в дальнейшем изучает патологическую анатомию. Она знакомит его с проявлениями болезни, видимыми на трупе или же на органах, удаленных при хирургических операциях. Знаменитый анатом XVIII века Морганьи первым высказал во всей широте мысль о патологической анатомии, Рокитанский разработал ее, она и по настоящее время не утратила своего значения. В настоящее время и притом лучше, чем в прошлом, мы знаем, что при некоторых болезнях невозможно обнаружить ни их локализации, ни соответствующих изменений на трупе. Но при очень большом числе болезней, наблюдаемых у человека, врач, вскрывающий труп, получает наглядную и незабываемую картину болезни. Поэтому также и патологическая анатомия не утратила своего значения, хотя часть ее задач взяли на себя гистология и гистохимия. По аналогии с нормальной анатомией дополнением / патологической анатомии служит патологическая физиология. Она описывает вызываемые болезнью изменения :в функциях организма и притом начиная от макроскопических до микроскопических или даже молекулярных размеров. В настоящее время патологическая физиология служит важнейшей основой рациональной терапии. Молодой медик, изучающий на трупах нормальную анатомию, разумеется, тоже сталкивается с изменениями, вызванными заболеванием, но преподаватель проходит мимо них, так как изучение болезненно измененных органов — дело патологической анатомии. Теоретическую сторону этого вопроса изучает патология, учение о болезнях и о болезненном состоянии. Это сложный предмет. Уже само понятие болезни трудно определить, и ее границы с состоянием здоровья часто расплывчаты. Патолог Hans Schmaus сказал в конце прошлого века: «Под болезнью мы понимаем состояние, когда проявление жизни организма отклоняется от нормального типа». Ясно, что даже и такая формулировка не свободна от недостатков. Патология — трудная и обширная область знания. К ней относится также и все то, что в прошлом считали причинами болезней. Тем самым она является также и частью истории медицины. Целлюлярная патология Вир-хова, с которой начинается современное учение о болезни, могла в соответствии со своей эпохой охватить только часть явлений, обусловливающих болезнь. В настоящее время врачу ясно, что патологический процесс зависит от внешних и от внутренних моментов. Патологи прежних времен еще ничего не знали об этом, но теперь говорят о системе трех камер: между кровью и соединительной тканью, между соединительной тканью и клеткой, между клеточным ядром и клеточной плазмой. Эти три пространства до известной степени только схема, но такие представления (модели) способствуют пониманию процесса болезни. Ведь с кровью к клетке подводятся питательные вещества, а также и очень многие внешние агенты, наносящие вред ей и тем самым организму; на эти агенты клетка, т. е. организм, отвечает защитными реакциями. Значение этой сетчатой (ретикулярной) системы особенно подчеркивал русский ученый Александр Богомолец (1881—'1946), вводивший животным вещество селезенки и костного мозга человека и затем получивший из их крови сыворотку, которую он назвал антиретикулярной цитотоксической сывороткой. Патологию оказалось целесообразным подразделять прежде всего по признаку внешних и внутренних воздействий на организм, которые приводят к нарушению или повреждению (клинически — к синдрому или же болезни); это внешние и внутренние «причины» болезни. Понятно, что внешние воздействия на организм, вызывающие болезнь, в отношении их вредного действия обозреть легче, чем внутренние. Изучение внутренних воздействий — дело недавнего и последнего времени, когда ученые стали применять дифференцированные методы современной физики, биохимии, цитологии, микроскопической анатомии, физиологии и пр. При механических воздействиях, не сопровождающихся смертью пострадавшего, во многих случаях наблюдаются тяжелые последствия, так как из размозженного костного мозга частицы жира попадают в кровяное русло, закупоривают важные кровеносные сосуды, заносятся в правое сердце и требуют увеличенной работы последнего, с которой оно, в конце концов, перестает справляться. Такие жировые эмболии наблюдаются часто, как и эмболии кровяными сгустками, нередко столь массивными, что их смертельные последствия вполне понятны. При другом внешнем повреждении, тяжелом ожоге, судьба пострадавшего зависит прежде всего от размеров пораженного участка кожи, так как при ожоге распад белков в организме сопровождается поступлением ядовитых веществ в ток крови, что может повлечь за собой смерть. Знание этой патологии привело к рациональной терапии. К внешним причинам болезней следует отнести также и неправильное питание — как в количественном, так и в качественном отношении. Избыточное количество калорий почти всегда превращается в жир, и в настоящее время даже высказано мнение, что жир вызывает развитие артериосклероза и сердечных инфарктов или по меньшей мере способствует их возникновению. Если такое допущение и не совсем свободно от сомнений (опыты на животных, которых кормили холестерином, не вполне доказательны), то все же надо сказать, что продолжительность жизни тучных людей несколько ограничена и что патологию расстройств кровообращения с полным основанием связывают с ожирением как с фактором, присоединяющимся извне. К ним же относится и то, что принято называть токсическим общим положением. Многое здесь еще не ясно. Во всяком случае, большие количества химикалий, которыми удобряют пахотные земли, затем инсектициды, которые должны защищать от насекомых нивы и сады, таят в себе угрозу для нашего питания; поэтому понятны все стремления, часто и чрезмерные, создать питание, близкое к естественному. Эта тема весьма обширна и важна. Затем следует упомянуть о привычных ядах и уже потому, что их введение непрерывно увеличивается и все яснее и яснее вред, который этим вызывается. Если в цивилизованных странах наркотики не играют никакой роли, то мы видим все яснее и яснее, какое опустошение вызывают такие яды, как алкоголь и никотин. В дополнение к уже давно известным нам вредностям в последнее время было установлено, что курение, особенно курение сигарет, играет некоторую роль в возникновении рака легкого. Конечно, этот вопрос еще не разрешен, но обширные статистические обследования, произведенные главным образом в англо-американских странах, затем клинические и особенно анамнестические данные сделали такую связь еще более вероятной, так что в специфическом канцерогенном' действии дыма сигарет можно быть уверенным. Известно, что существует и много других канцерогенных веществ. Они подвергаются исследованию и составляют главную проблему предупреждения рака. Это типичный пример внутреннего заболевания, вызываемого внешней причиной. Мотивы, побуждающие людей прибегать к привычному яду, т. е. потребность в яде, не вполне ясны. В большинстве случаев это одно только подражание, превращающееся затем в привычку, а затем в манию. Но так как мы всюду, даже у первобытных народов, видим эту потребность в привычных ядах и пользование ими, то также и здесь должны быть налицо психосоматические связи, как ни мало в них ясности на первый взгляд. В патологии вредностей, действующих на человека извне, эти привычные яды во всяком случае имеют очень большое значение. Вся бактериология относится к этой части патологии.; Это одна из самых крупных глав в пределах врачебного мышления и завоевания, достигнутые со времени тени-, альных открытий Пастера, известны всем. В последующие десятилетия XX века достигнуты значительные успехи в изучении вирусов, но также и здесь надо сказать, что этот вопрос еще далеко не разрешен; достаточно указать на вопрос о вирусном происхождении рака. При обозрении отдельных глав патологии, следует, однако, говорить не только о микроорганизмах и вирусах. Многие отравления и другие вредные для здоровья начала также связаны с животным миром. От ядовитых змей и до червей, обитающих как паразиты в теле человека, и до комаров, передающих ему малярию и другие болезни, — таковы многочисленные источники опасностей, угрожающих человеку. Также и это относится к патологии. В связи с бактериологией и вирусологией следует упомянуть и об иммунологии — учении о защитных веществах, образующихся в организме человека, перенесшего инфекционную болезнь. Данные иммунологии впоследствии привели к прививкам, т. е. к действительной защите против инфекций. Хотя прививки (вначале против оспы), как известно, были придуманы еще до того, как ученые выяснили сущность иммунобиологического процесса, но это все-таки было начало, имевшее огромное социально-гигиеническое значение; стоит только подумать о бесчисленных жертвах, которые ранее уносила оспа. В этом случае наблюдения из области народной медицины проложили путь для научного исследования. В последние годы медики очень много занимались также и патологией утробной жизни (пренатальная патология) . Экзогенные пренатальные заболевания имеют большое значение не только потому, что влекут за собой человеческую трагедию, но и потому, что заставляют думать о возможности профилактики, которая позволила бы избегать всего того, что способно повредить развивающемуся плоду. В 1941 г. австралийский глазной врач Gregg сообщил о своих наблюдениях над последствиями краснухи, которой женщина болела в начале своей беременности: это обстоятельство вызывает у ребенка пороки развития. В связи с войной это наблюдение вначале осталось неизвестным, но после войны о нем узнали также и на западном континенте, и оно подтвердилось. В настоящее время все знают, что эта вирусная болезнь в очень большом проценте случаев наносит вред плоду (тератогенез), вследствие чего рождающиеся дети обладают различными пороками развития. Если инфекция произошла в течение трех первых месяцев беременности, то почти во всех случаях у плода возникают пороки развития — не только со стороны глаз, но и со стороны сердца и больших сосудов, а также и других органов. После того как осенью 1963 г. в США вспыхнула большая эпидемия краснухи, родилось на свет не менее 15 000 детей с врожденными пороками развития. Это заставило врачей изучить эту проблему. Женщинам стали вводить гамма-глобулин, рассчитывая создать этим необходимую защиту, но ценность такой прививки оказалась весьма сомнительной. Пострадавшим детям возможно помочь только оперативным путем, например удалением помутневшего хрусталика, что все-таки позволяло сохранить им зрение. В виде защитной меры можно только посоветовать ставить молодых женщин, которые, несомненно, не беременны, в такие условия, когда они могли бы заразиться краснухой и тем самым приобрести иммунитет, или же оберегать молодую женщину от всех вирусных инфекций, если возможность, что она беременна, не исключена. Способностью наносить вред плоду в утробе матери обладают не только вирусы, но и лекарства. Широкую известность получила трагедия талидомида (контерган), происшедшая в начале 60-х годов XX века. В Америке и в Западной Европе тогда родились тысячи детей с пороками развития: главным образом у них были поражены руки и ноги, иногда даже наблюдалось также и недораз-интие центральной нервной системы, несовместимое с жизнью. Причиной этих пороков развития было признано то обстоятельство, что матери этих детей в первые месяцы беременности принимали препараты талидомида, считавшиеся превосходным успокаивающим и снотворным средством. Нанести вред плоду в утробе матери, разумеется, способен не один только талидомид, но и многие другие препараты; поэтому каждой будущей матери следует запрещать по меньшей мере в течение первых трех месяцев беременности принимать лекарства, полученные химическим путем, за исключением случаев крайней необходимости. Это профилактическое требование должно быть известно всем врачам и всем женщинам. На протяжении первых недель своей утробной жизни плод весьма чувствителен к вредностям; это понятно, так как он еще не обладает защитной системой. Исследования, которые в 1963 г. опубликовал Tondury, показали, что намечающуюся воспалительную реакцию у плода возможно обнаружить лишь на седьмом — восьмом месяце его утробной жизни; но в это время возможности репарации у него еще отсутствуют. Этот раздел патологии (тератология) ученые еще только начали изучать. Пренатальная патология, несомненно, одна из интереснейших, но в то же время труднейших глав, касающихся изучения болезней, и еще неизвестно, удастся ли разрешить эти проблемы и тем самым воспрепятствовать возникновению пороков развития (не вызываемых неправильностями со стороны хромосом). К внутренним «причинам болезней» относится также и наследственность. Это было известно уже древним, которые в своих законах упоминали о кровоточивости (гемофилия). В последнее время изучение наследственности значительно продвинулось вперед; началом этих успехов было открытие, что человек обладает не 48, как думали долгое время, а только 46 хромосомами. Они в тесноте лежат в ядре клетки, и даже наилучшие методы не позволяли с отчетливостью разделить их в поле зрения микроскопа и пересчитать; только в 1956 г. посредством нового метода окраски, после предварительной обработки водой, удалось получить более отчетливое изображение хромосом и правильно установить их число. С того времени производятся новые обширные исследования хромосом, результаты которых важны не только для естествознания в целом, но и для медицины. Это относится также и к генетике и наследственным болезням. Мы знаем теперь, что наблюдаются аномалии числа хромосом, что иногда хромосомы недостает или имеется лишняя, что иногда не хватает частей отдельных хромосом, причем многие из этих аномалий приводят также и к аномалиям всего организма и тем самым к наследственным болезням (пороки развития, обусловленные неправильностями со стороны хромосом). Очень многое в этой области еще не ясно, но ученые стараются пролить свет на эти вопросы. Так, было установлено, что многие случаи объясняются перемещениями хромосом. В случаях лейкемии, исходящей из костного мозга, вместо нормальной хромосомы № 21 была обнаружена хромосома значительно меньших размеров, очевидно утратившая часть своего тела, каковых данных достаточно, чтобы объяснить возникновение этой лейкемии. Этих и подобных им данных достаточно, чтобы объяснить возникновение некоторых болезней, но они в то же время лишают нас всякой возможности терапии, так как такие изменения в наборе хромосом непоправимы. Исследования в области хромосом установили взаимосвязи, заслуживающие особого внимания. Во всяком случае следует сказать, что до настоящего времени, правда, были сделаны открытия, но практическая медицина еще не может сделать полезных для себя выводов из них. Уже то обстоятельство, что набор хромосом человека состоит, из двух одинаковых простых наборов по 23 хромосомы в каждом, но что это действительно только для женщины, в то время как у мужчины имеются только 22 одинаковые пары хромосом, а 23-я пара содержит хромосому X и хромосому Y, имеет основное значение для биологии. Какое значение имеют эти данные для медицины? Несмотря на все достигнутые наукой успехи, сказать это 1чце нельзя. Известны исследования в области генетики, которые в начале 40-х годов XX века производили Kh-nefelter, Turner, Reifenstein и др. Они касаются определения истинного пола в случаях истинного и ложного гермафродитизма, определения, которое, однако, имеет значение только в тех случаях, когда человек стремится переменить пол, признаваемый до этого времени. Это случаи, в которых Евгений впоследствии становится Евгенией или наоборот. Определение телец хроматина, являющееся весьма простой процедурой, вносит полную ясность в положение, если это желательно. Выше уже говорилось о том, что могут иметь значение не только хромосомы пола, но также и другие, и что изучение хромосом и здесь принесло нам новые данные. Монголизм (болезнь Дауна), трагическая форма умственного недоразвития, до 1959 г. оставался загадкой. Что он не обусловливается наследственностью, было ясно, хотя в некоторых семьях рождалось несколько монголоидов. Во всяком случае среди однояйцевых близнецов никогда не бывает так, чтобы только один из них оказывается монголоидом. Все это говорит о том, что какая-то наследственная обусловленность все-таки имеется. Причина монголизма была разъяснена благодаря изучению хромосом: в таких случаях оказалось 47 хромосом, т. е. на одну больше. У таких детей 21-я хромосома состоит не из двух, а из трех частей, и эта аномалия объясняет нам возникновение отклонения от нормы. Это явление рассматривали следующим образом: у молодых женщин монголоидные дети рождаются весьма редко, менее одного на тысячу. Но у женщин старше 40 лет монголоидный ребенок рождается в 1% всех случаев и чаще. Следовательно, аномалия числа хромосом связана с возрастом женщины; она возникает при редукционном делении яйцевых клеток, когда вместо нормального деления на две части происходит деление на три части. Но иногда здоровая женщина несколько раз произ-иодит на свет монголоидного ребенка, причем ее дочери гоже рождают монголоидов. Несмотря на это, мы не можем говорить о наследственной болезни. В этих случаях имеется неправильность в наборе хромосом, наблюдающаяся у разных типов. От типа зависит и предсказание. В большинстве случаев у уже пожилой женщины монголоидным оказывается только последний ребенок, но в других случаях положение бывает иным, причем на основании изучения хромосом можно предсказать, что эта мать с 30% долей вероятности снова родит монголоидного ребенка. Это зависит от типа изменения со стороны хромосом. Наблюдаются всевозможные типы, а иногда деление 21-й хромосомы на три части происходит только частично, вследствие чего у ребенка бывают явственно выражены внешние признаки монголоизма, но его умственное развитие нормально или почти нормально. Естественно, остается неразрешенным вопрос, каким образом такие аномалии возникают при делении хромосом, каким образом в единичных случаях деление это бывает чересчур сильным, так что образуются не две, а три части или же деление происходит так, что в развивающемся плоде также может быть лишняя хромосома. Равным образом все то, что относят к наследственным болезням, следует связывать как с причиной с процессами в хромосомах. В настоящее время область унаследованного рассматривают шире, чем раньше. Хотя законы Менделя уже довольно стары, в последнее время ими занимались больше и изучали наследственное происхождение ряда болезней. Но речь идет не только о болезнях, но и о многих особенностях психики. У детей были установлены особенности в поведении, в движениях и во многом другом, присущие также и их отцу. Это может наблюдаться также и у детей, например у внебрачных детей, которые никогда не видели отца, так что момент подражания в данном случае исключается. Механизм возникновения истинных наследственных болезней еще нуждается в разъяснении. Медики тщательно изучали гемофилию, много случаев которой наблюдается в некоторых странах, например в Швейцарии. Если здоровая женщина выходит замуж за гемофилика, то их сыновья бывают здоровыми, как и дочери, но последние носят в себе наследственное начало, и их сыновья оказываются гемофиликами. Таких матерей называют проводницами; если бы девочки страдали гемофилией, то они умирали бы во время первой же менструации. Но бывает, что проводница выходит замуж за гемофилика; тогда встречаются наследственные факторы, принадлежащие обеим сторонам, и впоследствии защитные приспособления уже не в состоянии справиться с этим обстоятельством, Ибо дочь, родившаяся от этого брака, должна взять на себя все трагическое двойное отягощение; впрочем, современная медицина располагает средствами, восполняющими недостаточную свертываемость крови и обеспечивающими образование кровяного сгустка. Изучение диабета также сопровождалось успехами. Наследственный характер этого страдания вне всяких сомнений, и если в настоящее время число диабетиков значительно больше, чем было раньше (в Западной Германии их около миллиона), то это следует объяснять тем, что теперь люди живут гораздо дольше, чем в прошлом, и доживают до возраста, когда наследственное начало проявляется. Современная терапия успешно борется с симптомами, но их источник, разумеется, не устраняется, и число диабетиков пока все еще увеличивается. Говоря о наследственных болезнях, мы должны упомянуть и о психозах, многие из которых обусловлены наследственностью, причем их этиология почти неизвестна. Подагра, несомненно, тоже наследственная болезнь; достойно внимания, что это заболевание, редко наблюдавшееся на протяжении десятилетий, теперь снова стало частым, чему, по-видимому, способствует избыточное питание. Ученые производили тысячи экспериментов, желая раскрыть загадку наследственности. «Домашним животным» исследователей является муха дрозофила, так как ее хромосомы отличаются большим размером и хорошо видны в клетках ее слюнных желез. При делении в них видны тысячи поперечных полосок; на основании этого можно было сделать вывод о наличии около пяти тысяч генов, т. е. частиц наследственной субстанции. На основании различных изменений, полученных главным образом посредством облучения рентгеновыми лучами, можно было затем установить, каковы бывают последствия устранения некоторых из упомянутых полосок. Если, например, определенная полоса на хромосоме X выпадает, то у самок наблюдается небольшая зарубка на краю крыла. Но у самцов такое же повреждение хромосомы сопровождается тяжелым нарушением развития, и происходящие от таких самцов эмбрионы быстро умирают. Также и этот опыт свидетельствует о большей чувствительности мужского пола ко всем вредностям, поражающим наследственное начало. В наследственных субстанциях, разумеется, возможны тысячи мутаций. При этом не всегда должна происходить утрата, но всякого изменения в положении и распределении генов бывает достаточно для того, чтобы произошли тяжелые последствия для наследственных факторов. Опыт учит, что утрата даже одного гена может привести к полному нарушению развития. Остается открытым вопрос, почему в столь многочисленных случаях мутации наследственной субстанции не приводят к полному уничтожению плода, но дают ему выжить и развиваться. Ведь природа не создает моделей так называемой нормы, но допускает возможности изменения и тем самым создает предпосылки для эволюции, для развития более высоко организованных существ. Генетическое мышление, несомненно, благоприятствовало биологическим исследованиям и внесло некоторую ясность в вопросы болезни и наследственности. При этом не следует забывать, что то, что мы называем наследственной болезнью, только с точки зрения человека можно считать болезнью. В действительности это биологические процессы, так как природа в таких случаях знает только изменение в гене, но не действие и значение этого изменения для жизни человека. Это может быть вызвано даже незначительной мутацией. При этом не обязательно, чтобы был изменен ген в целом; достаточно даже молекулярного изменения или его последствий. Это наблюдалось опять-таки на дрозофиле, когда у нескольких мух по неизвестной причине изменился цвет глаз и вместо яркого темно-красного стал красно-коричневым. В дальнейшем от этих мух был получен чистый штамм с красно-коричневатыми глазами, причем была обнаружена еще одна особенность. Когда этих мух держали при температуре 25°, то половина из них погибла; при температуре 18° их жизнеспособность оставалась нормальной. Следовательно, мутация, выразившаяся в цвете глаз, повлекла за собой также и повышенную чувствительность к температуре. Отсюда видно, как своеобразны и в большинстве случаев неясны феномены наследственности, не только в их причинах, но и в их проявлениях. Если перенести это на человека, то следует, что переходы между мутацией и патологией столь постепенны, что часто трудно бывает сказать, где начинается патология. Ведь, с точки зрения человека, изменение цвета глаз само по себе еще не болезнь, а вариация, часто наблюдаемая и со стороны других частей человеческого тела, например при разветвлении артерий. Но случай наследственного дальтонизма (слепота к зеленому и красному цвету) уже должен считаться патологическим, а не безобидной мутацией. Также и из этого мы видим, как сложен вопрос болезни и наследственности.
_lena_: О мышлении в медицине -------------------------------------------------------------------------------- Гуго Глязер 2. СОВРЕМЕННАЯ МЕДИЦИНА 3. Стиль мышления клинициста ….. Логика каузальной терапии, конечно, заслуживает признания. Но, несмотря на это, мы не можем утверждать, что по устранении причины всегда отпадает и ее последствие. Ибо, как высказался Grote, каузальная терапия применяется всегда с опозданием, только практический врач нуждается в каузальном мышлении, но также и в каузальной терапии и даже тогда, когда — это касается мыслительного процесса — при этом допускаются упрощения, т. е. искусственные приемы. Но практик все мыслит финально, он хочет вылечить больного, и в этом весь смысл, цель и конец. Ведь латинское слово «finis» значит и «цель» и «конец». Но независимо от того, какую форму мышления мы в настоящее время изберем, врач всегда мыслит, и поэтому от его личных способностей, от его индивидуальности зависит, как он использует медицинское мышление. Для распознавания и лечения он нуждается в представлении, которое он получил в аудитории и палатах клиники;1 это зависит частично от доходчивости п-реподавания; но прежде всего от качеств студента. Эта схема или представление, которое сложилось у врача, не должно быть неподвижным; множество новых сведений и возможностей лечения приводит к изменениям в мышлении и действиях врача. Но, несмотря на это, мы всегда видим, что основа мышления сохраняется в целости и то, что воспринято в высшей школе, стало непреходящим, удержалось в сознании врача. Ссылку на слова учителя не следует рассматривать как ошибочный консерватизм, но как хорошую основу знаний врача. Практическому врачу обыкновенно следует на_сюно-ванйи того, чему он научился и что наблюдаТС^вьп^Дго-т'ать _ свою собственную схему мышления, в которой содержатся и многие его собственные мысли и соображе- ^ри" этом определяющим является не какое-то стрем-ление к оригинальности, а глубокое размышление и переработка, и чем больше представлений накопляет врач об этой субъективной изменяемости в мышлении, тем больше с нею следует соглашаться и тем выше ее ставить. При этом проявляются субъективные и личные качества. Несмотря на это, все упомянутые формы мышления и теории удовлетворить нас не могут, и поэтому вполне понятно, что интернист Gustav von Bergmann сказал, что, по его мнению, очень важно выработать новое понимание болезненного процесса и тем самым, возможно, и проложить другие пути для мышления в медицине; но так как люди предпочитают держаться за все старое, то это новое мышление, пожалуй, о трудом проложит себе путь, так как требует иного взгляда на проблемы медицины. Некоторые начинания и новые ходы мысли, впрочем, уже заметны. Следует напомнить о кибернетике и об учении о стрессе. В этой связи можно упомянуть также и о математике и статистике. Они обогатили биологию и медицину, обеспечив возможность посредством статистического анализа разделить количественные данные на случайное и закономерное. Медицинское мышление нельзя просто отождествлять с философским или логическим. Ведь в медицине даже и ложный путь иногда ведет к благоприятным результатам, и, наоборот, даже правильное мышление не бывает увенчано успехом. Очевидно, также и здесь могут сталкиваться правильные и неверные ходы мысли и затем в сочетании давать., результат, в котором можно найти и те. и другие элементы. Для медицины это весьма характерно и влияет на ее отношение к философскому мышлению. Философ Eduard May сказал однажды, что свободной от мышления медицины как искусства быть не может, тем более свободной от мышления медицины как науки. На практике, т. е. у врача, находящегося у постели больного, вначале, когда он имеет дело с обыкновенным случаем, упомянутые мыслительные процессы, ко: нечно, не возникают; все получается, так сказать, само собой, автоматически, и нахождению правильного пути помогает опыт. Положение, конечно, иное в сложном случае, когда надо применить весь запас научных знаний, опыта и мыслей. Нет никаких сомнений в том, что медицина обладает единственной в своем роде структурой. Ни одна другая наука не построена так, как медицина, и не связана так тесно со всеми областями жизни. И так как речь всегда идет о людях, каждый из которых отличается особенными свойствами, то уже из этого вытекает неповторимый образ медицины. Точное и описательное природоведение, физическое, химическое, биологическое и психологическое мышление, исследование и народная мудрость, магия и оккультизм, наркотики и мистика, религия и мировоззрение, этика и законодательство, криминалистика, педагогика и социальная политика, дух холодного исследования и сострадательная благотворительность, природа и ее противоположность"— все это мы, как подчеркивает Е. May, можем найти среди всего того, что можно обнаружить и установить в области медицины. И сюда относится не только это,.но и многое другое, и если мы примем во внимание еще и неповторимость человека как индивида и поражающих его болезней, то мы убедимся в калейдоскопическом характере медицины и в сложности медицинского мышления и действий врача. Именно эта сложность и приносит медицине величайшие трудности. Ведь речь никогда не идет о чем-то отдельном; речь идет о сложных взаимосвязях между органами, о сложных взаимосвязях, из которых мы можем узнать лишь малую часть. Функции желез внутренней секреции нам уже довольно ясны; мы, например, научились учитывать преобладающую роль придатка головного мозга; таково же положение с принципами кибернетики, величественным механизмом, регулирующим все биологические процессы, побуждающим и тормозящим, насколько этого требует сохранение нормального состояния здоровья. Но как мало, несмотря на все это, мы еще знаем, как много остается такого, что еще требует исследования! Однако в медицине нельзя обозначать то, что еще не известно, как несуществующее. Она всегда должна быть готова осваивать новые данные, даже если это новое вначале не поддается включению в ее собственные системы мышления. Врачи должны учиться не удивляться даже самому чудесному или не отвергать этого именно потому, что оно столь абсолютно ново. Этому должна была нас научить история всех времен, а особенно история XX века. Эта столь сложная профессия, полная всяческих трудностей, стала уделом врача, располагающего знаниями, неполноту которых он вполне сознает, обладающего и выполняющего задачу, не свойственную ни одной другой профессии. Образ врача, несомненно, окружен немеркнущим ореолом, насколько иным стал тип врача на протяжении тысячелетней истории культуры! В догиппократовы времена врачевание было доверено жрецам, и только Гиппократ разграничил обе эти профессии. Затем наступила продолжительная эпоха, в течение которой врачи старались выработать для себя научное мировоззрение и по меньшей мере собрать воедино все то, что могло бы помочь больному. Средневековый врач опять-таки имел другой образ мыслей и подходил к больному с авторитетом своих умозрительных построений. Лишь столетия спустя появился врач-естествоиспытатель и прежде всего гуманист, и теперь путь для движения вперед открылся для успехов медицины. При этом развилось особенное понимание врачевания. В глазах врача болезнь стала естественным процессом, поражающим организм человека, процессом, над которым больной должен одержать победу, причем врач помогает ему в этом как союзник. Делать это врачу позволяет его умение, а основой для врачевания всегда остаются его познания в естественных науках. Этот союз между врачом и больным проявляется также и в том, что врач уже не погружается в мистические тайные действия, как было когда-то, но насколько это возможно, разъясняет больному, чем он болен и как протекает его болезнь, дает ему указания насчет его поведения, диеты и приема назначенных ему лекарств. Если возникает вопрос о хирургическом вмешательстве, то врач должен дать больному все необходимые разъяснения, но предоставить ему самому решать, согласиться ли ему на операцию или же отказаться от нее. Таковы рамки деятельности врача в наше время, по меньшей мере в тех случаях, когда врач еще памятует о своей профессии и своем призвании в духе старых врачей. Именно в наше время врачу трудно сохранить этот первоначальный стиль, но это — вопрос особый. Врач и философ Karl Jaspers полагает, что врачевание опирается на два основания. Одним из них являются естественнонаучные познания и их практическое применение, другим —• этика человечности. Врачу никогда не следует забывать о достоинстве больного, который сам решает свою судьбу, и о невозвратимой ценности каждого человека. Следует также сказать, что такой взгляд может относиться только к врачу, преисполненному идеалов. Научной стороне медицины обучают в высшей школе, и она доступна изучению. Что касается человечности врача, то ей нельзя ни научить, ни научиться; она является традицией, которая передается и с первого же дня преподавания медицины на примерах и образах постепенно внедряется в будущего врача, пока он не проникнется ею и не станет врачом в духе Гиппократа. Для этой части медицины учебных часов не бывает; учащийся должен всегда незаметно, ее воспринимать, и нельзя упускать даже малейший случай показать студенту, что речь идет не о пустых словах, а о глубоко прочувствованном призвании врача. В своей практической деятельности врач, как это вполне ясно, должен пролагать для себя правильный путь между идеалом и повседневностью. Наше время'с его материалистической установкой и отрицательным влиянием конъюнктуры и недостатка времени не дает врачу всегда помнить об упомянутом идеале. Но это возможно, и об этом свидетельствует пример многих выдающихся врачей, никогда не забывающих об идеале и всегда придерживающихся положения, которое когда-то высказал известный интернист Нотнагель: «Хорошим врачом может быть только, хороший человек». В этих идеальных образах врачей незаметно для нас сказывает* ся древность, когда врачи были жрецами при храмах, если кажется, что даже взгляд врача помогает больному, то это относится к неумирающему типу врача, хотя он и стал редкостью. ,В эти стремления врача .соответствовать. идеалу вторгается повседневность; она, разумеется, бывает разной в каждую эпоху, а вместе с нею изменяются и ее влияния на деятельность и сознание врача. Современный врач часто бывает разочарован, если не может соответствовать этому идеалу. Все эти положения надо медленно внедрять в сознание студента.. В высшей школе время учащихся настолько заполнено, что у них нет возможности размышлять над действительной сущностью врачебной деятельности, но их следует незаметно для них самих к ней приобщать. У- студентов в большинстве случаев очень рано появляется наклонность к специализации; это явление связано с нашим временем, и его, по-видимому, уже не устранить, хотя уже сильны стремления снова возвеличить прекрасную профессию врача-практика, подвизающегося во всех областях медицины. Тенденция к массовости охватила в одинаковой степени и врачей, и больных. Больные, видимо, не замечают этого и даже довольны этой переменой, но многие врачи встречают это знамение эпохи с недоверием и недовольны им; они охотно придали бы отношениям между врачом и больным их прежний характер. Многие врачи не согласны с тем, чтобы больные (это касается, естественно, застрахованных) являлись к ним с уже готовым диагнозом, который они поставили себе сами, и со списком лекарств. Хороший врач и разумный больной должны ограничиваться возможно меньшим числом вмешательств и воздерживаться от расточительности в назначении и потреблении лекарств. Многие больные проявляют неблагоразумие. Многие обращаются к врачу, желая в любом случае подвергнуться лечению: они стремятся быть здоровыми, это понятно, и они испытывают чувство страха, так как боятся умереть. Поэтому они допускают преувеличения, приходят со всякой мелочью и беспокоят врача даже ночью. Другие обращаются к врачу поздно, даже чересчур поздно, хотя им было бы возможно помочь при своевременном лечении. Между этими двумя крайностями врач должен находить правильный путь. Больной хочет, чтобы его лечили, он хочет получить советы, и если врач скажет ему, что ему ничего не нужно и что все пройдет и так, то он будет разочарован и обратится к другому врачу, который приведет ему длинное латинское название и назначит ему несколько лекарств. Ввиду этого врач, даже если он честен и благоразумен, вынужден считаться с желаниями/больного; иначе он потеряет свою практику. Далее: раньше больные хотели только выздороветь, они желали получить рецепт или совет насчет диеты и не особенно интересовались причинами. Теперь они хотят знать многое и, если следовать их желанию, то каждое назначение пришлось бы сопровождать лекцией об их болезнях. Ввиду этого они несколько теряют веру в своего врача, и это часто дурно влияет на течение их болезни и выздоровление. Больной не перестает задавать вопросы своему врачу, он хочет, чтобы его успокоили. Тут снова возникает вопрос, должен ли врач говорить больному все правду. С обеих сторон встречаются фанатики правды: больные, обладающие мужеством, чтобы узнать даже самый дурной прогноз, не падая духом; равным образом и врачи, считающие нужным говорить больным всю правду. Такой взгляд в общем неправилен. О неблагоприятном прогнозе следует сообщить родным больного, но в нем надо поддерживать надежду, способствующую его выздоровлению. Врач также не долженддускать из вида, что каждое слово, сказанное им больному, последний воспринимает 'как откровение и никогда его не забывает, и что эти высказывания врача "могут влиять на течение болезни. Ведь больной думает о своей болезни, он боится и надеется, и все это вместе образует фактор, существенный для течения болезни. Но наше время склонно придавать все это забвению, так как на первом плане находятся великие открытия и достижения медицины, касающиеся диагностики и лечения. При этом все остальное, а именно все относящееся к психике, оказалось в пренебрежении. Ведь некоторые врачи в душе отвергают существование невротиков и неврозов, так как этот комплекс, по-видимому, больше не входит в рамки подлинной медицины; они ищут одних только органических заболеваний, хотя в настоящее время неврозы играют очень большую роль. Все это теперь осложняет отношения между врачом и больным, и хотя мы и не можем вернуться к прошлому, все-таки у многих появляется сокровенное желание, чтобы снова появились домашние врачи, хотя и в новой форме. Трудности в отношениях.между врачом и больным в наше время зависят не только от недостатка откровенности и эгоизма.со..стороны многих.больных, но также и от того обстоятельства, что в опенке человека вообще произошел перелом и отношение врачак его щ^ значительно изменилось. Последствия этого для врачей состоят в том, что они замыкаются в себе, задают мало вопросов, мало говорят и ограничиваются лечением больного, коротко говоря, что они •— так выразился Jaspers — чуть ли не уподобляются ветеринарам. Другая часть врачей, конечно, старается апеллировать к разуму больного и в соответствии с этим и поступать. Врачу, в частности хорошему врачу, приходится значительно труднее, чем думает большинство людей. Он "носит в себе идеальный образ врача и изо дня в день борется против обыденной- действительности. Он видит трудное положение и нужду больного и знает пробелы своей науки. Уже Гиппократ чувствовал этот разлад и пытался устранить его тем, что попросту разъяснил, что безнадежных больных нельзя продолжать лечить. Этика врача исключает такие взгляды также и потому, что в настоящее время значительно труднее провести границы между возможным и безнадежным, и потому, что мы не знаем, не появится ли завтра лекарство, которое принесет избавление и исцеление даже от тяжелейшего недуга. В примерах правильности этого положения, конечно, недостатка нет. В наше время, ознаменовавшееся разными кризисами и переменами, должны были измениться и образ врача, и представление о нем. Несмотря на это, индивидуальность выявляется все сильнее и сильнее, и типология врача дает нам разные формы. Примечательно, что при этом число скептиков увеличивается. То обстоятельство, что медицине удалось значительно продлить жизнь человека, многих не удовлетворяет, так как предотвратить смерть мы все-таки не в состоянии.^Некоторые врачи доводят свое скептическое отношение до цинизма. Другие становятся натуралистами, видящими безжалостность природы и ее безразличие к отдельным существам. Таковы опасности, угрожающие врачу; следует признать, что каждый врач — хотя бы один раз на протяжении своей деятельности — стоял перед опасностью впасть в ту или иную крайность в своем бытии и сознании. Как может врач преодолеть все эти трудности и опасности? Это зависит от его дарования, от его способности надеяться. Конечно, это трудно ему, но все-таки он не 'забывает и того, что всякая помощь, какую он оказывает человеку, свойственна его профессии и его призванию. Никакие несбывшиеся надежды, никакое разочарование не могут разубедить его в непреложном значении его действий. Также и неблагодарность, с которой он сталкивается так часто, не должна вызывать в нем презрения к людям. Только таким путем может он одержать победу над трудностями своей профессии; впрочем, это относится не только к врачам, но и ко всем людям. Гиппократ высказал положение, что врач являю-щиисяГфилософом, становится богоподобном. Что имел" "он этим в виду? Конечно, не философские знания или учения, но деятельность именно таких врачей,_которые исполняют свой долг, мысля и вкладывая в это душу, так" как жизнь преисполнена мудрой любви даже тогда,.когда реальность это затемняет. Одних удручает то обстоятельство, .что они остаются непонятыми, другие ищут прибежища в самообмане, но многие едва ли понимают, что означает быть врачом,, быть человеком. Jaspers выразил это так: «Наибольшее, что врачу иногда удается,— это сделаться спутником больного во всей его жизни, как человек рядом с человеком, в неисчислимых проявлениях дружбы, возникающей между врачом и больным... Тогда врач, в конце концов, все-таки становится идеальной фигурой. Он должен быть личностью, которая всё это осуществляет, не обманывая, более того< этого непосредственно не желая. Всему остальному — применению лечебных средств и методов — возможно научиться. Но научиться великому не может никто, в том числе и врач. Только повседневная работа, общение с больным дает 'представление о внутреннем мире врача и указывает, к какой группе врачей он принадлежит». Врач, стоящий у постели больного и желающий избавить его от страданий, автоматически делит свои действия на четыре акта; собирание анамнеза, исследование, постановка диагноза, лечение. (Диагноз часто бывает ясен уже из анамнеза, но в. большинстве случаев благодаря исследованию.)- Таково классическое деление действий врача, и если в клинике последние, как возможно понять, совершаются со значительно большей точностью и в течение более продолжительного времени, чем в амбулаторной практике, когда врач стеснен во времени, то и в последней все-таки сохраняется основное деление на четыре части, так как без него успех в работе врача невозможен. Значение анамнеза каждый врач представляет себе вполне ясно. Чем точнее и глубже будет установлена предыстория заболевания, тем легче будет путь к диагнозу; хорошо составленный анамнез значительно помогает распознать заболевание. Разумеется, надо обладать известным навыком, чтобы правильно задать вопросы и получить необходимые сведения. Собирание анамнеза основано на вопросах врача и ответах больного или его близких; короче говоря, это — беседа, продолжающаяся до того, пока не сложится картина, которая затем даст хороший анамнез. Врач записывает анамнез, но больной должен дать ему соответствующий материал, и искусство врача в том, чтобы толково, и тактично узнать от больного также и то, чего он, по непониманию значения этого или преднамеренно, не говорит или не хочет рассказать. Следует также помнить, что' больной о многом не думает или многого недооценивает, и искусство врача именно в том, чтобы задавать нужные вопросы, даже если они кажутся больному лишенными всякого значения. Поэтому врач уже вначале должен знать, какого направления ему держаться, и хотя он на основании первых слов больного еще не вправе ставить диагноз, но ответы больного все же дают ему указания насчет дальнейших вопросов и диагностических возможностей. Лишь благодаря этому он получает возможность приступить к систематическому расспросу больного. В клинике такой расспрос производится весьма подробно, а в повседневной работе практического врача, разумеется, только бегло, но в большинстве случаев это допустимо, так как более сложные случаи обыкновенно передаются врачу-специалисту или в клинику. Но для клиники точный и ясно написанный анамнез совершенно необходим. Во многих случаях бывает достаточно, если анамнез начинается со времени появления больного на свет, т. е. сообщает только о нем, о перенесенных им болезнях, чтобы затем перейти к описанию его расстройств и начала данного заболевания. В других случаях бывает важно получить сведения также и о родителях и прочих родственниках больного. Это имеет значение для постановки диагноза, когда речь идет о семейных заболеваниях, о наследственных страданиях, как диабет, мании, душевные болезни и т. д. Важные при этом частности зависят от каждого случая. Если больного доставляют в клинику с диагнозом воспаления легких или если врач в своей частной практике тут же ставит предположительный диагноз воспаления легких, то анамнез, разумеется, может быть очень кратким и ограничиваться главным обра зом перенесенными заболеваниями и, может быть, также н непосредственным обстоятельством, которое больной считает причиной своего заболевания. Но чем менее с самого начала ясна картина болезни, тем более необходимо получить возможно точный анамнез и осведомиться обо всем, что относится к биографии больного. Если речь идет, например, о неврозе, то надо разобраться в домашней жизни, в обстановке по месту работы и в частной жизни больного. Ибо многое становится понятным только после того, как мы получили правильное представление о больном и о воздействующей на него среде. Из этого следует, что ответственным за анамнез является врач, хотя больной нередко преднамеренно обманывает врача. Опыт врача и рассказ больного приводят первого к правильному выводу, помогающему поставить диагноз. Собирая анамнез, врач должен стараться избегнуть опасностей, которые здесь имеются. Если больной жалуется, например, на головные боли и врач спрашивает больного о его пищеварении, то для больного речь идет о двух органах, по его мнению, не имеющих ничего общего. Но для врача важно знать, не могло ли быть связи между головными болями и плохой деятельностью кишечника. При неврозах, а также и при язве желудка, которую в настоящее время считают неврозом органа, больной вначале не поймет, почему врач так настойчиво расспрашивает его об условиях его работы. Можно было бы привести много других примеров того, что больной часто удивляется расспросам врача, не понимая, что последний имеет в виду. Другая опасность при собирании анамнеза заключается в том, что больной, страдающий определенными болями или недомоганием, или необычными ощущениями в области того или иного органа, связывает их с определенным диагнозом, с представлением о том, чем они могут вызываться. И вот он приходит к врачу с диагнозом, например, ревматизма, так как страдает болями в левой руке. Врач, естественно, должен сначала принять этот диагноз, но при этом знать, как ему его расценивать, и только исследование подтверждает или отвергает предположение больного. Таким образом, врач должен принимать к сведению, что у каждого больного имеется личный опыт и что он на основании этого ставит приемлемый для него диагноз. Больной не скажет, что у него боли в верхней части живота справа, но будет говорить о своей желчи, беспокоящий его. Больной, далее, почти всегда бывает склонен происходящее внутри проецировать кнаружи и считать причиной своего заболевания то или иное воздействие внешнего мира. Это наблюдается постоянно. Раковую опухоль, расположенную вблизи от поверхности тела, больной связывает с травмой, хотя она была незначительной; самопроизвольный перелом кости, разумеется, был вызван несчастным случаем, и если прибавить к этому стремление больного получить ренту в связи с несчастным случаем, то мы поймем, почему причина болезни, лежащая в организме, так часто переносится во внешний мир. К анамнезу имеет отношение все то, что касается больного. Естественно, что каждый врач располагает схемой, которой он придерживается, расспрашивая больного, но в отдельных случаях он, конечно, выходит далеко за пределы этой схемы, чтобы получить существенные сведения, которые могли бы объяснить возникновение болезни. Таким образом, хорошо собранный анамнез есть существенная часть медицинского мышления. К типичным относится вопрос о потреблении алкоголя, о курении и о перенесенных заболеваниях, причем, казалось бы, излеченный сифилис, раньше всегда имел еще большее значение, чем в настоящее время. Особенно сложно бывает собрать, анамнез при душевных заболеваниях, будь это депрессия или же другое страдание. Именно депрессия часто бывает предвестницей другого заболевания, например, тяжелого артериосклероза, которого больной субъективно пока еще не замечает, но который все-таки возможно обнаружить, если врач, обратив внимание на рассказ больного, исследует его с. этой точки зрения. В клиниках собирание анамнеза нередко поручают одному из молодых врачей, что часто приводит к получению недостаточных сведений. Ведь анамнез должен быть чем-то большим, чем сообщение о перенесенных болезнях и предполагаемых причинах последних. Одновременно с анамнезом должна начинаться терапия; анамнез является, так сказать, частью лечения, и он, несомненно, является важнейшей и простейшей предпосылкой для диагноза. Примером этому может служить больной, страдающий артериосклерозом и поэтому поступивший в клинику. В данном случае вопрос о потреблении никотина, алкоголя и кофе особенно важен; ведь никотин, как известно, — яд, поражающий артерии; алкоголь по другим причинам также может способствовать возникновению тяжелого артериосклероза. Проблема кофе и обызвествления артерий, правда, еще не разрешена, но некоторые люди, несомненно, чувствительны к кофеину. Если в клинику поступает мужчина, жалующийся на боли в ноге, то едва ли следует думать об артериосклеротическом процессе в бедренной артерии, если речь идет о сравнительно молодом человеке, который не курит. Но если это пожилой человек, выкуривающий много сигарет в день, то врач сейчас же подумает о возможном сужении просвета бедренной артерии. Поэтому вопрос о никотине весьма важен. При собирании анамнеза у страдающего артериосклерозом следует выяснить также и имеющий большое значение весь образ его жизни, обстоятельства на работе и обстановку в семье; ведь мы знаем, как велико значение нервной нагрузки для раннего обызвествления артерий. Так называемая болезнь руководящих работников, столь типичная для нашего времени с его вечной спешкой, отнюдь не модное название, но действительно частое явление, которое раньше составляло редкость и указанного названия не носило. К симптомам артериосклероза и предшествующих ему расстройств, так называемого пресклероза, относится высокое артериальное давление, которое, как было установлено в последнее время, весьма часто носит семейный характер. Поэтому вполне обоснован вопрос врача, собирающего анамнез, не страдают ли повышенным артериальным давлением другие родственники больного, не было ли. у них заболеваний сосудов или инсультов и т. п. Даже вопрос, не бывает ли у больного озноба, не излишен в связи с артериосклерозом, так как озноб свидетельствует о мобильности сосудистой системы и может помочь дифференциальному диагнозу между обызвествлением сосудов и сосудистым неврозом.
полная версия страницы